ко мне и поцеловала своими обжигающими губами. Только от поцелуя с Вероникой меня всего словно пронзило током. Наши тела сливались в одно, мы занимались любовью долго, ненасытно, как никогда. Я уже порядком обессилел, но не мог остановиться, не хотел отпускать любимую, которая от удовольствия прикрыла глаза и прижималась ко мне всё сильнее. Я смотрел на Веронику и забывал обо всём на свете: моя родная, хрупкая девочка, её юное тело светилось в лучах солнца, украшенное созвездиями красивых родинок, пухлые губы алели от наших поцелуев. Но неожиданно моя жена открыла свои серо-голубые глаза, которые резко потемнели, и холодно спросила:

— А ведь ты поверил, что меня больше нет. Ты даже не попытался меня найти. Чьё убийство ты безустанно расследуешь?

— Ника, но как же? Твоя подруга — она свидетель?

— Какая подруга?

— Как это какая? Маргарита?

— Если бы ты меня любил, то…

Что-то громыхало, странные звуки доносились отовсюду, я открыл глаза и с удивлением заметил сквозь нитяные шторы, что на город опустился вечер.

— Алекс, тебе как обычно?

— Да.

— Ты так сладко уснул, что я не стала тебя будить. Корф, ты такой милый, когда ты спишь, просто загляденье.

— Ага, особенно, когда сплю зубами к стенке. А что как обычно?

— Виски со льдом.

— Марго, откуда ты знаешь, что я обычно пью?

— Ты смеёшься, Корф? Ника только о тебе и говорила постоянно.

— У вас что ли не было других тем для разговора?

— Почему? У нас были темы: «Просто Я», искусство, мода, диеты… Но лично мне нравилось перемывать косточки тебе.

— Как ты умудрилась снять такую халупу и привести её в божеский вид? Какое-то диво дивное.

Маргарита почему-то опять словно пронзила меня взглядом через толщу своих солнцезащитных очков и молча вышла, оставив сидеть одного. Я пошёл виновато искать её, чувствуя, как она затаила на меня новую обиду. Марго сидела в темноте в какой-то маленькой комнате.

— Фрау Ротенберг, что за детские выходки? Ушла, губы надула, ты ещё сопельки пусти. Я тебя снова обидел?

— Нет, Алексей Корф, не снова, а, как всегда. Ты в своём репертуаре.

— Да что на этот раз не так? Тебе слова сказать нельзя?

— Ты обидел не только меня, но и память Вероники. Это её халупа, как ты выразился. Здесь родилась и выросла твоя драгоценная супруга, а ты и не знал, не видел. Вот мне интересно, если бы ты увидел, в каких условиях Ника жила тогда, то женился на ней?

Я глупо молчал, озираясь по сторонам, не зная правильного ответа на неправильный, гнусный вопрос Марго, не понимая, что вообще теперь говорить и зачем. Но мной овладела обида на всех и жалость к себе, иногда даже сильные мужчины хотят побыть слабыми, им просто для эмоционального здоровья необходимо расклеиться и пожалеть себя.

— Я не собираюсь перед тобой оправдываться, Маргарита. Но… Ника в начале наших отношений сказала, что я как Царь-Батюшка, у которого всюду злата, челядь, статус. И она сама не догадывалась даже, в какой я жил нищете, пока не стал эдаким Царём. Если ей всегда нравилось помнить и ностальгически вспоминать своё унылое и бедное прошлое, то я предпочёл об этом забыть раз и навсегда, двигаться дальше и стремиться к лучшему. По-твоему, мне пристало каждый раз с умилением вспоминать, как мальчишки со мной дрались, потому что я — бедный, сын простой школьной учительницы, который ходит в обносках, штопанной одежде. Моё детство — не деревянные игрушки, прибитые к потолку, конечно, но конфеты и мандарины я видел только на Новый год. Сейчас курицу ты можешь купить на каждом углу, а мы с мамой видели любое мясо только в книгах рецептов. Да, на дни рождения матушка как-то исхитрялась запечь свинину под сыром или курицу, но ел я это, сдерживая свои слёзы, чтобы не расстраивать мать. С годами я научился спокойно о говорить о том времени, о неблагополучном детстве, о себе, стараясь не бередить свои душевные раны. Тогда вообще, кажется, все так жили или выживали и принимали как данность, не знаю, что жизнь может быть совершенно иной. Ты в своей Германии явно и не слыхивала про нашу советскую жизнь простого пролетариата. Но представлять, как прежде, свою маму, измождённую, стареющую раньше времени не по годам, одетую в серую и скудную одежду, считающую каждую копейку, не доедавшую…у меня нет ни малейшего желания, меня это ранит. Я жалел свою матушку и ничем ребёнком не мог ей помочь. И я поклялся себе тогда, что выберусь из нищеты навсегда, поднимусь, встану твёрдо на свои ноги, обеспечу себя, мать и близких мне. Я не украл, на меня не свалилась манна небесная, мне никто не помогал! Я всего добился сам, заработал своим потом и кровью! Так в чём вы меня все корите?!

Я закончил свою исповедь перед Марго и замолчал. Молчала и Маргарита. В этот момент я как никогда пожалел, что она в своих солнцезащитных очках, мне очень хотелось посмотреть ей в глаза, понять по взгляду чувства холодной фрау Ротенберг.

Глава 32

— Алекс, мне искренне жаль, я ничего не знала. — Марго нежно провела своей ладонью по моей руке, от чего меня сначала накрыла ледяная волна, а затем обдало жаром, и я резко дёрнулся.

— Прости, я отвык от женской ласки.

— Понимаю. Это, конечно, ужасно, что тебе…вам с Зинаидой Макаровной довелось перенести, такие невзгоды обычно тяжёлым грузом ложатся на плечи и после оставляют неизгладимый след в душе. Только теперь я начинаю понимать, какой ты — сильный человек с израненной душой. Выходит, я тебя совсем не знала.

— Как можно узнать человека за несколько коротких встреч? Меня собственная жена не смогла узнать и понять за два года совместной жизни… и не попыталась даже.

— Мне Ника говорила, что ты не очень-то жаловал говорить по душам, тем более у вас с ней был фиктивный брак. При этом мой ангел любила тебя, если не боготворила даже. И ей было совершенно не важно, богат ты или беден. Почему ты вдруг столь холодно заговорил о Веронике?

— Это не холод, а здравый смысл, точнее то, что от него ещё осталось у меня. Да, возможно, я сам не позволял проявления между нами с Вероникой каких-то нежностей отчасти из-за этого дурацкого брачного договора и в большей степени по причине моего горького опыта, который с лихвой хлебнул в своих неудачных прошлых отношениях. Но Ника могла хотя бы проявлять участие к