с фактического изгнания людей вашего рода-племени. Возможно, тогда, когда жителей вашей деревни заставили бежать с крохотного клочка земли, разлучив с людьми, лица которых очень походили на ваше, оторвав их от тех тайных методов, с помощью которых они настраивались на красоту окружающего мира и восхваляли ее.

Возможно, когда-то они были людьми, гордившимися количеством соплеменников и общностью, собранием песен и мифов и неоплатным долгом ― своего рода заветом, ― который поддерживал их связь с сакральным, показывал им, как идти по земле, осознавая все свое великолепие.

Вероятнее всего, ваш народ был разделен из-за измены братьям и сестрам, ваш драгоценный свод духовных законов внезапно и безвозвратно обезличился, был отброшен от богатства духовного единства и в результате получил статус без имени и места: раб, иммигрант, беженец. Конечно, умение выжить ― это тоже своего рода победа, и будут написаны все новые и новые истории о том, как новый дом был обретен ценой колоссальных усилий, а семьи создавались совершенно разными людьми. Однако из-за того, что каждое большое горе навсегда остается с нами, мы наперекор всему должны учиться жить с ним, часто в течение жизни многих поколений.

Проникновение полученного от предков импульса в обычное тело может быть одновременно ошеломляющим и избавляющим. С одной стороны, если мы проследим всю свою историю, то сможем найти ощущение цели в воссоединении с тем, что наши предки любили и чего страстно желали. С другой стороны, мы, возможно, также понесем пережитки их травм и наполненные горечью надежды в своем кровотоке и ошибочно воспримем их как собственные.

Унаследованная отчужденность может жить в нас, подобно невидимому условию, пугая чувством непричастности, являясь причиной нашего отсутствия в жизни самыми разными способами, но никогда не показывая истинного лица. Иногда мы мельком видим первоисточники этих моделей поведения у родителей или бабушек и дедушек, которым так и никогда не удалось эволюционировать из отождествления с архетипом Изгоя, приняв за данность свое отвержение, прежде чем они отваживались на рискованную попытку стать частью социума. Мы, пожалуй, также признаемся в склонности держаться на расстоянии от других, жить в отчужденности, верить в то, что, куда бы мы ни пошли, везде оказываемся неугодными. Но попытайтесь задуматься над тем, что у этих стратегий поведения гораздо более глубокие истоки происхождения, чем ваша отдельно взятая жизнь.

В течение того ужасного периода, когда у меня пропала способность ходить, я оказалась в самом сердце своей изоляции. Вынужденная бросить работу и слишком уставшая, чтобы участвовать в важных событиях, я подверглась тоске по обществу, по семье, которой у меня никогда не было. Но, увидев сон о том, как шла по разбитому стеклу, что казалось эхом Холокоста, я почувствовала мощную связь между моей раной и тем, как сломал ногу дедушка, выпрыгивая из поезда, который вез его в Освенцим. По моим ощущениям, корни моего страстного стремления были гораздо старше, чем моя жизнь, и я была вынуждена объединить главы из истории моей жизни и жизни дедушки.

В поисках по Интернету я обнаружила имя дедушки, включенного в число выживших в базе данных Варшавского гетто. Впервые за несколько лет поисков я нашла хоть какое-то о нем упоминание, размещенное в интернете. Я связалась с Еврейским генеалогическим центром, и через двадцать четыре часа пришел ответ от директора в электронном письме, которое осчастливило меня списком из пятнадцати имен членов семьи по еврейской линии дедушки.

За одну ночь та зловеще пустая ветвь нашего семейного дерева расцвела пятнадцатью витиеватыми иудейскими именами, которые, хотя я раньше и никогда их не слышала, стали удивительно легко слетать с кончика моего языка.

Благодаря различным общественным организациям, посвятившим себя увековечиванию памяти о погибших евреях, я потратила весь следующий год вынужденной болезни, складывая пазл из кусочков того, что потерялось во время Холокоста: документы об интернированных, отрывки из газетных статей, листы из телефонных справочников, даже несколько фотографий. Потратив несколько недель на эти занятия, я была в таком шоке, какой мне не доводилось испытывать раньше, когда нашла историка, живущего во французской провинции, которая собирала мемориальные истории о том, что случилось с местными горожанами во время войны. Рассказы свидетельствовали, что выявленные в результате массовых облав в Париже евреи высылались на жительство в загородные работные дома на полгода, а затем были депортированы в 1945 году на Конвое-66 к местам своей смерти. Среди тех беженцев была небольшая семья, состоявшая из трех человек, ― наши предки по линии дедушки Конбрата. Мы немедленно связались с историком, Кристиной Доллард-Лепломб, которая рассказала нам, что один из членов семьи Рене, хороший друг наших предков, все еще жив, несмотря на то, что ему за девяносто лет, и хочет увидеться со мной!

Спустя пару недель я летела в Париж, где должна была встретиться с братом, который приехал туда из Лондона, после чего мы должны были предпринять поездку в Арденны, следуя путем наших отважных сородичей. Мы больше всего надеялись на то, что при поиске по крохотным крупицам информации их следов нам, возможно, повезет встретиться с оставшимися еще живыми родственниками, которые помогли бы нам вспомнить все, что забыто. Проведя весь год прикованной к постели, я понемногу начинала ходить, и сил хватало, только чтобы пройтись до конца улицы или обойти городской квартал, причем это большая удача, поэтому путешествие в Европу ощущалось как вселяющая страх, но крайне необходимая одиссея, от участия в которой я не могла отказаться.

Одной из первых остановок во Франции был Мемориал Шоа, где я обнаружила имена предков, высеченных на огромном камне Стены Памяти среди других имен 70 000 евреев, убитых во Франции. Не хватает слов, чтобы описать весь испытываемый ужас при виде экспонатов в музее Холокоста. Воздух, казалось, звенел скорбью во время посещения. Фотографии были очень поэтическими ― наши прекрасные люди, полные чувства собственного достоинства, несмотря на мерзость запустения, ― но по большей части просто ужасающими, отображавшими невообразимые акты жестокости, совершенные людьми с окаменевшими сердцами.

На фотографиях, особенно тронувших меня за душу, были женщины, чьи ноги выглядели настолько натруженными и полностью покрытыми ранами от их рабской работы в полях, что им, по-моему, можно было всю оставшуюся жизнь круглый год ходить босыми. Казалось, их обувь сделана из дыр, а не из кожи. С текущими по щекам слезами я поняла, что