Винсент Ван Гог, за которого сейчас платят сотни миллионов на аукционах, точно так же как и при жизни, сегодня не смог бы продать ни одной картины. Предмет искусства – ничто, суждение о нем – все. Первым это понял Дали, гений и пройдоха: он бессовестно продавал за сумасшедшие деньги чистые листы бумаги со своей подписью в углу.

Успешный художник сегодня – это товар, его картины являются лишь составной частью этого товара, мастер и его произведения сплавлены в единое целое, имя ему, прости господи, имидж. Именно имидж и продается. Стиль художника должен быть моментально узнаваем: как глаз курильщика молниеносно выхватывает из сотни пачек в табачной лавке любимый сорт, так и твоя картина, висящая в галерее, напечатанная в журнале, мелькнувшая на экране компьютера, телефона, телевизора, должна быть узнана немедленно. Домохозяйка и таксист, офицер-подводник и массажистка, учитель пения и пожарник без запинки опознают «Джоконду» Леонардо и «Крик» Мунка, «Подсолнухи» Ван Гога и «Давида» Микеланджело. Ну, может, переврут слегка имя автора или не вспомнят название, но узнают точно.

Над созданием моего имиджа трудится неутомимый Виктор Адлер. Мой предприимчивый импресарио, этот льстивый змей-искуситель и бессердечный шантажист, юркий плут и бессовестный пройдоха; в его ловких пальцах – нити, что тянутся к арт-критикам, культуртрегерам, владельцам галерей, устроителям выставок, заправилам международных аукционов, а также к плотвице помельче – журналистам, блогерам, телеобозревателям и радиокомментаторам.

Благодаря стараниям Виктора мой живописный стиль обрел даже имя – «мистический эротизм», имя звонкое, но невнятное. Критикам и рецензентам мерещилась в моих картинах «инфернальная сексуальность», особо проницательные видели в них «сладострастную меланхолию смерти» и «сатанинскую похоть хаоса»; самой значительной моей работой считалась «Ночь испанской королевы», на лондонском аукционе какой-то сумасшедший выложил за нее почти пять миллионов.

Лиз Каннингем из «Нью-Йорк таймс» писала: «Вычурная живопись Голубева является воплощением порока, визуализацией грехопадения, его картины похожи на эротические сны узника, приговоренного к гильотине, это реинкарнация Густава Климта в образе похотливой самки, впавшей в нимфоманию. Золото и пурпур – его палитра, его томительно-тягучий колорит – царский пир для алчущих визуальных лакомств. Художник приоткрывает занавес, мы точно заглядываем сквозь витражное окно в будуар, мы можем различить сквозь багряно-лиловый морок очертания и массы, волнующие и будоражащие наше либидо на глубинном, подсознательном уровне; художник манит зрителя за собой, увлекает его в свой запретный и опасный мир. Мир прекрасных цветов зла, мир, где дозволено все. Мир, из которого нет возврата».

Какая восхитительная чушь, не правда ли?

Осенний сезон в Нью-Йорке мы открывали в новой галерее «Игла» на площади Колумба, на втором этаже стеклянного колосса, нависшего над пыльной зеленью Центрального парка. Сумерки густели, зажигались фонари, к красной дорожке причаливали длинные лимузины с вальяжными гостями, фотографы и зеваки толкались, галдели и щелкали вспышками.

Я узнал тебя сразу, даже нет, я почувствовал – знаешь, как во сне, когда события предвосхищаются пророческим чувством. Я стоял на втором этаже у стеклянной стены, смотрел вниз, просто наблюдал, так бездумно глазеют на воду или огонь, смотрел на прибывающих гостей, и вдруг – точно разряд тока – укол в мозг. Укол в сердце. Знак грядущего чуда.

Беззвучно подкатил «Линкольн», распахнулась дверь – и из темноты салона появилась ты. Вся моя жизнь, прожитая с того безумного дня, сжалась в дрожащее ничто и исчезла. С тихим хрустальным звоном рвущейся струны.

Следом за тобой выбрался плотный господин, седой, не первой свежести, но удовлетворительного качества; я мигом наделил его кучей пороков и грехов – банкир, делец, барыга, – превратил в карикатуру и тут же забыл о нем. Ты шла чуть впереди, такая же легкая, но с новой грацией, уверенной и взрослой. Шла так, словно наша вздорная суетливая вселенная имела к тебе лишь относительное касательство, словно ты пребывала в каком-то своем, более совершенном, неспешном измерении. Ни этот старик, никто другой, из живущих на земле, никто и ничто теперь не имели ровным счетом никакого значения. Они все испарились, просто перестали существовать.

Шагая к распахнутым дверям, ты подняла голову, ты нашла мои глаза и улыбнулась.

Сон всегда обрывается на этом месте. Некто настырный, не знаю, какой дотошный бес (должно быть, немец) у них там заведует департаментом ночных развлечений, с завидным упорством показывает мне этот сон раз в месяц. Раз в месяц – как минимум, иногда я вижу его два, а то и три раза.

«Запоминай!» – словно говорит настырный, предлагая моему вниманию новую подробность, ранее не замеченную мной: перламутровую прядь в твоих волосах, стаю голубей, кружащих симметричным узором над лиловым парком, или запах шиповника, контрабандой доставленный на Манхэттен с моей болшевской дачи.

Вещественность знаков, материальность символов делают почти невозможным отличить фантазию от минувшей реальности. Я давно уже не пытаюсь заниматься подобным вздором: чем, скажи мне, отличается мастерски придуманная фикция от слепка неверной памяти? Ведь с неумолимой точки зрения текущего момента и то, и другое не существует в абсолютно равной степени. С позиции «сегодня» они девальвированы в одинаковое ничто.

Для художника, впрочем, как и для любого творца, понятие реальности есть не более чем химера. Рабское копирование реальности – еще ее называют «правдой жизни» – является свидетельством бездарности и прямым следствием отсутствия той самой искры божьей, что сближает нас, избранных среди смертных, с всемогущим Мастером. По мне, пусть «правдой жизни» занимаются проходимцы и самозванцы, жаждущие примазаться к божественному Искусству, все эти хроникеры и публицисты – унылые стенографисты нелепого нагромождения случайных событий, эти летописцы минувших времен, фотографы давно умершего света. Правда жизни – какая глупость!

Я давно живу в ажурной паутине, прочно сотканной из стеклянных снов, свинцового бреда и солнечных фантазий: да, там есть вкрапления и «правды жизни», и так называемых реальных событий, но они, эти тусклые нити, с таким мастерством вплетены в общий узор, что даже я не в состоянии порой опознать их.

Но ты просишь меня, ты хочешь узнать, что же случилось на самом деле. Так и быть, я постараюсь. Я сделаю это для тебя. Не хочу искать виноватых, но для полноты картины мне придется нырнуть на самое дно, опуститься к самым истокам жизни, дабы из-под завала дней, лиц, городов и событий извлечь на свет божий первопричину всех бед моих. Наша жизнь полна тайных символов, внимательный глаз и острый ум непременно составит из них логическую картину: если тебе кажется, что беда на тебя рухнула как гром среди ясного неба, я готов поспорить, что ты просто прозевал предупредительные знаки. Оглянись – и ты непременно отыщешь их во вчерашней пестроте мокрых кленовых листьев, в шелесте осоки и шепоте песка. Ничто не происходит случайно, каждое событие имеет свою причину и свое следствие. Будь внимателен!