Август безжалостный, август беспощадный – август стал моей Стеной плача, последней ускользающей надеждой, уже даже не надеждой, а призраком ее, слабым безжизненным эхом. Ла-ри-са… Последнее «а» уже едва слышно, и тает, тает. Тает, точно трель жаворонка в мути перламутрового бессолнечного неба. Август… Царапая каракули своего отчаяния на клочках дней, я скручивал безнадежные послания в тугие трубочки, я пытался впихнуть их в щели между глыбами пустоты и бессилия. Ла-ри-са…

Последний день лета, день большого безумия.

Проснулся с уверенностью, что сегодня мне дается последний шанс. Что если не сегодня, то уже никогда. На такси подъехал к ее дому, прямо к подъезду. В холле за тем же столом сидел тот же любитель кроссвордов. Узнал ли охранник меня, не знаю, вряд ли; за два месяца я здорово отощал и зарос, брился последний раз я в июне, утром того самого дня. Того самого.

– Каширские? – переспросил охранник. – Съехали. Больше тут не живут. Съехали в начале лета. Куда? – Он хмыкнул. – Мне не докладывают.

Последний день лета наполнил меня страшным знанием: смерти нет. Хрупкий лед и легкий пар – реинкарнации вечной воды, предел бессмертия; спроси об этом у высохшего ручья, у сонного снега, у застреленной чайки, у кладбищенского сторожа, что так и не научился засыпать под звуки тростниковой флейты. Смерти нет – вот что они ответят тебе. Вода вечна, а ты, моя дорогая, на восемьдесят восемь процентов состоишь из воды, да-да, воды мертвой, воды живой. Воды. Остальные двенадцать процентов, как и положено, – глупость, спесь и оборванные крючки и блесны, на которые ты по дурости клевала, спеша против течения здравого смысла и общественного мнения.

Пришел сентябрь. Скорее по привычке начал появляться в институте; оказалось, что получить высшее образование можно, даже не приходя в сознание. Незлобин, впрочем, от меня отказался, и мне пришлось защищать диплом на кафедре истории искусств. Тему оставил ту же: «Итальянский Ренессанс. Флорентийская школа», добавил подзаголовок: «Гений и злодейство – две вещи несовместные?» Пижонство, разумеется.

Бродя по городу, пару раз натыкался на фальшивых Ларис; неуемные бесы напяливали ее обличье на свои чертовы куклы: издали действительно похоже, а подойдешь – фальшь так и прет: белила, румяна, крашеные куриные перья.

С родителями приключилась занятная история – они утонули. К отцу, в Танзанию, нагрянул какой-то внешторговский ревизор, в честь которого, вопреки метеосводке, был устроен то ли морской пикник, то ли круиз с рыбалкой на марлина. Обломки яхты выбросило штормом, утопленников так и не нашли. С тех пор я перестал есть рыбу и прочую морскую живность, дабы ненароком не впасть в грех инцестного каннибализма. Личные вещи родителей, переправленные диппочтой в двух коробках, я, не открывая, впихнул в чулан, где в нафталиновом обмороке валялись в мешках мамашины шубы.

Дальше – веселее. Грянула перестройка, страна хрипела, дергалась в агонии; я от скуки торговал своими картинами на Арбате. Залетные голландцы под командой долговязого угрюмца в солдатской шинели и со стальной серьгой в ухе уговорили меня дать им пару картин («Грехопадение Евы» и «Искушение Л.К.») для вернисажа. Я дал. Вернисаж вылился в изумительное безобразие: мероприятие называлось «Русская эротика» и проходило во вместительном подвале где-то на углу Патриарших; помимо живописи и графики, тесно развешанной по грязным стенам, в подвале выступали музыканты невнятной половой принадлежности, а под конец в зал, забитый взопревшей публикой, вынесли обеденный круглый стол с живой и абсолютно голой девицей. В программке она значилась как «Женщина-торт Марина Персик». У Марины Персик были громадные коричневые соски и грустный олений взор. Девицу обмазали разноцветным кремом и сбитыми сливками, после чего желающие могли подойти и полизать сладкое. Желающих полизать оказалось гораздо больше, чем я мог себе вообразить. Если честно, то я тоже не удержался – слизнул крем с плеча. Смесь пота, сахара и ванили – любопытная комбинация.

Под конец появилась неизбежная милиция.

Сам не знаю, зачем рассказываю тебе всю эту чепуху, да еще и в таких деталях. Да, кстати, того голландца с серьгой в ухе звали Август – славное имя, правда? и милый намек на тот месяц, что стал пределом, за которым вода живая превратилась в воду мертвую, – он, этот голландец, устроил мне выставку в Амстердаме, где я познакомился с парой жуликов из «Сотбис». Один из них, тот что повыше, Виктор Адлер, предложил мне свои услуги в качестве художественного агента. Или, как он выразился, импресарио.

Я уже обмолвился, что время утратило смысл; помнишь, «Распалась связь времен» – каково, а? вот ведь лихо выдал, сукин сын, попробуй скажи звонче! Распалась связь… Посему промотаем восемь тысяч дней и еще восемь тысяч ночей – и вот он я, сижу на краю крыши. Сижу, свесив ноги в ночную пропасть, в лунной тени от кирпичной трубы, прячусь.

Моя цепкая память мужественно хранит всю звонкую мелочь прошлого столетия – копеечка к копеечке, пятачок к пятачку. Блестящий мусор, медяки да серебро – хлам, забава нумизмата. Перебираю, подобно скупому рыцарю, свое богатство – дни, часы, минуты; взгляды, вздохи, слова. Перебираю, пытаясь найти намек. Стараюсь понять ответ. Мой мозг свела судорога, проклятый вопрос свел меня с ума: почему? Почему ты решила исчезнуть? Почему? Почему, черт тебя побери?!

Кажется, за все минувшие с того убийственного июня годы не было дня и не было ночи, чтобы я не вспоминал о тебе. Ты стала частью меня, неким дополнительным органом, который позволил мне, подобно вдруг выросшим жабрам, плыть сквозь муть времени и пространства. Ты всегда была тут (я со спокойной грацией прикладываю кулак к груди – мужественный и чуть жеманный жест).

В своем воображении я конструировал варианты твоего внезапного появления, подобно режиссеру, я выстраивал эффектные мизансцены нашей встречи, перебирал сотни декораций: от пошловато-лимонного мавританского барокко закатной Венеции – отраженные дворцы в лиловом стекле залива, лебединые шеи траурных гондол, застывшие в розовой пустоте голуби над площадью Святого Марка – до черно-белого аскетичного реализма банальной уличной встречи где-нибудь на углу Бродвея и Сорок второй.

С легкостью я мог представить твое лицо – твое сегодняшнее лицо, твою шею, руки, тело… Боже, сколько раз карандаш в моей руке чертил эти божественные изгибы! Кажется, я смог бы нарисовать тебя на ощупь, с завязанными глазами. Да, ты всегда была со мной. И ты не могла не появиться.

Думаю, что-то подобное испытал недоверчивый апостол Фома – он верил, но хотел убедиться, потрогать, вложить персты в раны. Я тоже верил. Но верить в возможность чуда и стать его свидетелем, согласись, это не одно и то же. Еще сложнее выразить чувства, описать словами тот взрыв эмоций, спрессованных, сжатых до критической массы тысячи бессонных ночей, тысячи безумных дней. Как описать чудо, возможно ли его описать? Какие ангельские краски нужны, какие дьявольские слова, какие божественные ноты?

В современном изобразительном искусстве важен не сам предмет искусства, а суждение о нем. Некая вербальная формула, определяющая этот предмет. Само произведение искусства, его так называемые художественные достоинства, при этом никакого значения не имеет: уверен, появись Рембрандт сегодня, то без соответствующей рекламной раскрутки он бы умер нищим.