В ответ он только закатил глаза.

— Ты удивишься, но меня никто не бил. Моя мать художница, и довольно известная. Отец был обычным офисным трудягой.

Прошедшее время резануло слух.

— Был? Что с ним стало?

— Покончил жизнь самоубийством, когда мне было пятнадцать. Он пахал как проклятый на нас всех. Картины матери стали хорошо продаваться только после его смерти… и это забавно. — Он слегка повел уже явно затекшими руками.

Я слушала и фотографировала, пока еще не чувствуя уверенности, но показывать этого не собиралась. В конце концов, он уже рассказывал для меня, потому что я просила. Я не знала, насколько сегодняшний процесс равнозначен тому, что он сделал год назад. В глубине души был страх, что Кай опять прав и это не имеет той силы, которая связала нас тогда. А я просто маленькая истеричная подражала…

Но хотя бы не будет больше тайн и домыслов о нем. Со мной наконец-то говорил реальный человек.

— Из-за его работы мать страшно бесилась, что сидит дома одна. Я был не совсем в счет, потому что дома старался не жить, и она нас обоих за это справедливо ненавидела, но давала об этом знать иносказательно. Иногда в агонии мать марала холсты один за другим. Просто выплескивала на них краску хаотично и жутко. И это оставалось на мольберте, пока она не оправлялась от своей истерики. Не произведение искусства, а дикий крик женщины, которая не любит ждать. Я помню, как отец однажды пришел и увидел этот чудовищный выплеск ее энергии. Он долго стоял на пороге мастерской, не заходя в нее. Лишь молча разглядывая этот жуткий холст — венец ее гнева и усталости. Я до сих пор гадаю, о чем он думал в тот момент.

Кай неожиданно усмехнулся. Его глаза горели, а на лице застыло какое-то пытливое выражение. В этот момент он превратился в обычного человека с хорошими и плохими воспоминаниями. С матерью и отцом.

— И как долго вы так жили?

— Сколько себя помню. Никогда не понимал, что держит их вместе. Привычка? Сила инерции? Кто кого любил? Да и любил ли? Когда мне исполнилось пятнадцать, у отца отнялись ноги. Какое-то поражение сосудистой системы. Наконец-то он остался дома, хотя говорить о том, что у нас была здоровая семья, было бы преувеличением. Мать продала душу искусству и попивала, я ненавидел собственный дом, где постоянно раздавались ее вопли и пахло краской, почти все время жил на улице и знакомился с Амстердамом, а он со мной. Тогда мы жили в западной части Бос-ен-Ломмера — не знаю, в курсе ты или нет, какая у тех мест репутация. Это один из самых злачных кварталов, особенно запад. Живут там голландские отбросы да мигранты, в основном из Турции и Марокко. Даже риелторы отговаривали родителей — голландцы вообще достаточно честны в своем бытовом расизме. Но у нас не было денег жить в приличном районе, и мы обосновались в квартале Коленкитбурт. Сначала меня пыталась достать местная шпана и мы дрались как звери. Всех бесил этот наглый Кай, который шастал по чужой территории и мог даже спокойно помочиться на ней, просто чтобы позлить местных. А потом я с ними подружился. Мы вместе курили дурь, колошматили чужие машины и гоняли по дворам уже других неудачников.

Когда мой отец застрял дома таким ужасным образом, он понял, что его тут уже давно никто не ждет. Жена сходила с ума, сын дичал на улице. Это были осколки, а не семья. Не знаю, чего он ждал, если честно. Иной раз мне ужасно хотелось описывать то, что происходило, с его точки зрения. Я это представлял много раз. Часто я думал, что он догадывался, что происходит. И избегал этого. Его адская работа была лучшим, что было в его жизни, но теперь он был вынужден каждый день лицом к лицу сталкиваться со всем этим — спятившей женщиной, хлещущей виски как воду и рисующей свои дикие картины, бардаком, бесконечным воем сирены за окном. Изредка появлялся хмурый подросток, от которого за версту разило куревом и улицей. Никто не разговаривал друг с другом. Все и всё делают молча, механически, всегда смотрят в разные стороны. Даже отца в инвалидном кресле никто не замечал. Такая вот картина вставала перед ним. И это, безусловно, было чудовищное время.

Я делала снимок за снимком, не в силах остановиться. Просто потому, что он был роскошной моделью. Не смазливый, но полный какой-то сильной, темной энергии. И я знала, что сделанные мною снимки будут так же хороши, как и его.

Как и все, что мы делали вдвоем.

Кай следил за мной с легким любопытством, но не ерничал. Он рассказывал, как я того хотела.

— Точно могу сказать, что не все было потеряно. Я мог засунуть мать под холодный душ, поговорить с ней и выбить дурь из ее головы. Ей нужно было внимание, поэтому она распоясалась и начала спиваться. На худой конец можно было просто молча заботиться. Более того… это должен был быть именно я. Единственный, кто не утратил контроля над ситуацией, у кого были силы все это собрать воедино… — Кай глухо кашлянул и сипло добавил: — Но я даже не подумал этого сделать. Я высокомерно называл второй вариант подтиранием задницы им обоим и считал, что это не моя проблема. Да и сейчас… могу честно сказать, что семья никогда не будет в числе моих ценностей. Нормальной я не знал, поэтому не хочу вообще никакой.

Разлилось недолгое молчание, во время которого затихший мир впитывал его слова. Я молчала, ожидая продолжения рассказа. Любое слово, которое я сейчас произнесу, собьет нас с этой доверительной волны. Следовало просто ждать. А комната была полна света. Кажется, близилось время обеда.

— В общем, я сознательно игнорировал назревшие в доме проблемы, — продолжил Кай, изредка поглядывая в объектив. — Свою роль, конечно, сыграла и идиотская подростковая озлобленность по отношению к отцу. Это чем-то походило на твою агрессию к собственному папочке. С той лишь разницей, что мой отец нас действительно ненавидел. И у меня были к нему мощные предъявы. Где ты был все эти годы, когда мы еще чего-то хотели? Какого черта ты забывал о нас? Но это быстро прошло. Единственное, о чем я жалею сейчас, — я так и не смог нормально с ним поговорить. Хотя раньше пугала мысль, что на самом деле ему нечего мне сказать.

Это был довольно тяжелый год. Мать пришлось поместить в клинику на пару месяцев — она наглоталась спьяну таблеток. У меня же произошел неприятный инцидент с одним панком. В результате мы чуть друг друга не поубивали, так что я с переломанными костями отправился в реанимацию. Что происходило в это время с отцом, я не знаю, но когда мы с матерью вернулись домой, он, видно, просто почувствовал разницу и понял, как хорошо было без нас. — Кай тихо усмехнулся. — И началось по новой: пьянство матери, буйство красок на ее холстах, мои отлучки и унылая погода… Лил вечный промозглый дождь, мы существовали вне времен года…

Он как-то болезненно нахмурился, глядя в сторону. От его рассказа я переставала замечать солнце.

— Однажды утром я вошел в его комнату и увидел, что он застрелился. В голове зияла дыра от пули, стена за ним была покрыта кровью, а на полу валялся пистолет. Понятия не имею, откуда он его достал. Он весь целиком состоял из вопросов, так и оставшихся без ответа. Этот поступок впервые приоткрыл дверь в реальный мир моего отца. Когда читаешь о таких вещах в новостях, то ужасаешься слегка на автомате. Это безжизненная сводка о людях, которых ты не знаешь, — и здесь обнаруживаются границы сострадания и шока. Но когда это происходит с тем, кого ты знаешь, когда это происходит где-то рядом с тобой (я зашел туда, чуть опоздав), то чувствуешь себя причастным. Это и есть главное воспоминание о моем детстве и моей семье. С матерью мы не видимся, она переехала в Зандворт, решив, что ей нужно море. Хотя иногда звонит. Я лаконичен, Марина. Но ни слова вранья.