намечается.

— А ты не хочешь привлечь гэбэшника нашего? — спрашивает он. — Дело-то вроде как серьёзное.

— Куренкова что ли? Нет не хочу. Это будет только наш с тобой козырь и делиться мы ни с кем не станем. Тем более, что срок действия этого козыря очень ограничен, извини за цинизм. До смерти милого моему сердцу Леонида Ильича остаётся два года с хвостиком. А потом полетят кубарем с гор его зятья и близкие друзья. Вот, зацени.

Я достаю из конверта фотографию и протягиваю ему.

— Ого? Это что фотомонтаж?

— Как можно, дядя Юра! Оскорблён твоим неверием. Разве ты не видишь? Вот я, вот генсек с сыном, а это Скударнов. Всё честь по чести.

Большак смеётся:

— Ну, ты даёшь, Егор! Как ты только это провернул? Будешь ещё кофе?

— Буду, дядя Юра, такого кофе даже в будущем днём с огнём не сыщешь.

— В будущем, — качает он головой. — Боюсь я твоего будущего, какое-то оно беспросветное.

— Ну да, есть такое. Вот ради того, чтобы просветы появились мы с тобой и вкалываем, не ради же яхт и дворцов, правда? За державу обидно, как говорил Верещагин. Будут битвы и будем мы в них биться не на жизнь, а на смерть. То, что сейчас — это цветочки, нежные и ароматные, а гроздья гнева и другие ядовитые ягоды и фрукты все впереди.

— Хорош стращать.

— Я и не стращаю, просто хочу чтобы ты знал, что нас ждёт большая битва, а мы с тобой придумываем и готовим план этой битвы. У нас есть кое-какие знания, не исчерпывающие, но всё же. У других и этого нет. И к этим знаниям нам нужны ресурсы. И мы их добудем! Я знаю.

Мы ещё с полчаса беседуем, обсуждаем подробности предстоящих дел, и потом я ухожу домой, а у подъезда меня опять поджидают. Пора общественную приёмную открывать. Юля Бондаренко, ну надо же.

Загорелая, подросшая, похорошевшая, с шелушащимся носиком и редкими веснушками на скулах, в лёгком голубеньком сарафанчике, с вьющимися волосами, остренькими плечиками и локотками, в сандаликах с узенькими ремешками. Просто конфетка. Глядя на неё, я испытываю чувство глубокого эстетического удовлетворения.

— Юлия, вы ли это? И не меня ли ожидаете?

Она встаёт с лавочки и улыбается так, что на щеках появляются милые ямочки. Ох, Юлечка, посмотрю я на тебя лет через пяток. Разобьёшь ты кучу крепких мужских сердец, по-любому разобьёшь. Надеюсь, Андрюхино одно и уцелеет.

— Привет, Егор, тебя, конечно. Кого же мне ещё ждать у твоего подъезда?

— Что же, логично, — улыбаюсь я в ответ. — Ну, и где же ты пропадала всё это время? И где получила такой очаровательный шоколадный оттенок? Я имею в виду твою кожу.

— В Адлер с родителями летала.

— И как там, в далёком Адлере? Плещутся волны и плодоносят черешни?

— Конечно, как ты догадался?

Я хмыкаю.

— Ну рассказывай, Адлерская фея, что привело тебя на эту облупившуюся от времени скамью?

Она становится серьёзной.

— Я, вообще-то, пришла про Андрея узнать. Слышала, что у него куча неприятностей, да?

— Можно так сказать. К сожалению неприятности имеются.

— А где он сейчас?

— В Берёзовском, в детском доме. Но это временно, до постановления суда, а потом будут уже решать, куда его дальше направлять.

— А можно его навестить?

— Вообще, это не детдом, а прям тюрьма какая-то. Навещать нельзя. Но мы с пацанами ездим раз в неделю, нас пускают. Приходится тренировки проводить для всей толпы, но зато, можем с ним видеться. В следующий раз в понедельник или вторник поедем…

— А можно мне с вами?

— Можно, конечно. Думаю, он с ума от счастья сойдёт, если ты к нему заявишься, а все прочие пацанчики умрут на месте от зависти.

Она краснеет. О, юность, как ты хороша.

И жизнь хороша, и жить хорошо. А хорошо жить ещё лучше…

И в этот момент я поворачиваю голову, и жить становится не только лучше, но и намного интереснее… Из-за угла выруливает Рыбкина с батоном, торчащим из синей болоньевой сумки-шоппера у неё на плече. Это однозначно прогресс. Она уже выходит из дома да ещё и за едой. Прогресс двойной.

Увидев нас, она чуть замедляет шаг и немного краснеет. Кажется, если бы был хотя бы мизерный шанс на то, что мы её не заметили, она развернулась бы и снова скрылась за углом. Но тут, как говорится, без шансов. Мы не просто видим, но и машем руками, приветствуя её.

— Привет! — восклицает Юлька.

Наташка, чуть смущаясь кивает, что-то тихо говорит и идёт вдоль дома, не подходя к нам. Проходит мимо моего подъезда и, опустив голову шпарит дальше.

— Чего это она? — тихонько спрашивает Юлька.

— Да… не до нас ей сейчас. Погоди…

Я в два шага догоняю Рыбкину и касаюсь её плеча.

— Наташ, погоди, ты как?

Она останавливается, но не поворачивает головы и начинает дышать чуть чаще, такое чувство, будто её что-то переполняет, но она из последних сил сдерживается.

— Молодец, что вышла из дому. А вы же в деревню собирались с отцом…

Тут она держаться уже не может и выдыхает:

— Иди к своей Бондаренке.

Что⁈ Тут и я начинаю переполняться и сдерживаться, чтобы не сказать чего лишнего. Девочка пришла узнать о Трыне, с которым, как всем известно, у них взаимная симпатия, а тут хрень такая. Блин, сама-то она притащила мажорчика какого-то к себе домой и злится, что я с Бондаренко болтаю? Нет, сколько бы тебе не было лет, хоть пятьдесят, хоть сто пятьдесят, а понять, что в голове у бабы, да ещё и подростка никакой мудрости не хватит.

— Всё нормально? — спрашивает Юля с тревогой поглядывая в сторону Рыбкиной, когда я возвращаюсь.

— Да, всё хорошо, она…

Блин, даже и не знаю, что сказать…

— У неё, в общем, с родственником проблемы. Короче… Не заморачивайся, всё хорошо будет. Ладно, Юль, я тебе позвоню, когда мы соберёмся ехать, гуд?

Мы прощаемся, и я иду домой. План простой — прогулка с собакой, ужин, диван, сон. Но если даже такой простой план я не в силах осуществить, что будет с гораздо более сложными? Звонок телефона заставляет меня отклониться от выполнения вечерней программы. И всего-то нужно не поднимать трубку, и я её даже не поднимаю. Но это делает мама.

— Егор, это тебя, — говорит она. — Девушка какая-то.

— Алло.

И что же это ещё за девушка, интересно даже.

— Егор Андреевич, добрый вечер. Это вас секретарь начальника областного УВД беспокоит.

Во как.

— А, Лариса Дружкина, — вспоминаю я её имя. — Привет.

— Егор Андреевич, — не реагирует она на моё приветствие. — Будьте добры завтра в девять утра явиться к Глебу Антоновичу. Он приглашает вас для беседы.

Для беседы… Хм… И о чём это он беседовать со мной желает?

— Ларис, ты почему допоздна на работе торчишь? Тебе, хотя бы, сверхурочные выплачивают?

— Вы всё поняли, Егор Андреевич?

— Поняли, конечно, но я тебе так скажу, приду только для того, чтобы тебя увидеть. В девять?

— Да, в девять. Не опаздывайте. До свидания.

— Свидания? — спрашиваю я, но она вместо ответа отключается.

Не забыть ей что-нибудь приятное принести завтра. Ладно… Что ему нужно опять? Надо Баранову позвонить. Звоню.

— Алло, — недовольно и даже неприязненно отвечает он.

— Вилен Терентьевич, здорово. Я тебя от дижестива что ли оторвал?

— От чего?

— Бухаешь, спрашиваю?

— А, Егор, ты? — настороженно интересуется он.

— Я. Как дела?

— Вообще или на производстве?

— И там, и там.

— Да, нормально, роем помаленьку.

— Есть что интересное? — уточняю я.

— Есть. Пока не до конца дело сделано, но тут быстро всё крутится. Край непуганых идиотов, короче.

— Ну, и хорошо. Шеф доволен?

— Он-то, как раз, не слишком доволен, — хмыкает Баранов. — Для него информации немного и в той части дело затянется, судя по всему.

— Ну ладно, давай, может как-то пересечёмся, посмотрим предварительные материалы?

— Можно, но я завтра со своей на турбазу уезжаю до конца выходных, так что, если можно, давай в начале недели.

— Ну, лады, давай так. Хорошей поездки тогда.

Утром иду к Печёнкину.

— Привет, Лариса Дружкина. Ждёшь меня? — спрашиваю, входя в приёмную.

Посетителей на удивление нет. Я кладу перед ней коробку польского «Птичьего молока» из импортных запасов.

— Ты почему такой наглый, Брагин? — сердито спрашивает она.

— А ты почему такая сердитая? Красивая и сердитая — это не самая лучшая комбинация. Подумай.

— Ты чего цепляешься ко мне? Иди давай, шеф ждёт. И конфеты свои убирай отсюда, ему неси.

Смешно, я даже ржу немножко. Надо попробовать ему как-нибудь конфетки подарить.

— Шефу твоему сладкое вредно, — говорю я. —