обращенном на меня, нет ничего, кроме беспокойства.

Но он убил их. Он убил их. Он убил их.

– Меня тошнит. – Я поднимаюсь, и перед лицом у меня появляется мусорная корзина.

На мою холодную спину ложится теплая ладонь.

Почему? Почему он убил их?

Рука гладит меня по спине.

Потому что…

Никто из них не был его настоящим сыном.

Рука исчезает и возвращается с влажным полотенцем. Вытираю им рот.

– Ох, Дэниэл. – Матрас рядом со мной пружинит. – Бедный ребеночек.

Перед глазами у меня все расплывается.

– Т-ты действительно мой папа, да?

– Ну конечно. Что это на тебя нашло?

Подползаю к Калебу и сажусь ему на колени. Он обнимает меня, и я разражаюсь утробными всхлипами.

– Папа. – Он укачивает меня, и я плачу у него на груди. – Пожалуйста, не позволяй никому обижать меня.

– Ни за что. – Он сжимает меня еще крепче. – Никогда никому не позволю тебя обидеть.

И я воспаряю, подобно облаку.

Маленькая лодка в спокойном море, оно так спокойно, что я могу заснуть.

Конечно, он не обидит меня. Я его сын.

Сорок шесть

На пороге Рождество. Елка украшена, мигают гирлянды лампочек. Мои подарки папе лежат под елкой. Три акварели и настольная игра, сделанная из разобранной коробки из-под кукурузных хлопьев. Папа ставит фильм и садится на диван. Я придвигаюсь к нему, и он поднимает руку, чтобы я мог положить голову ему на грудь.

Мы не раз отпраздновали Рождество, и Пасху, и Хэллоуин, но я весь день кое о чем думаю, и мои мысли не дают мне покоя.

– Папа?

– Хм-м?

– А когда у меня день рождения?

Он издает короткий смешок:

– Подарков под елкой тебе недостаточно?

– Достаточно… – Тереблю карман на его фланелевой рубашке. – Но мы никогда не отмечаем мой день рождения.

– Ну, думаю, это потому, что он не так уж и важен.

– Но сколько мне лет?

– Это не должно тебя волновать.

Иногда это смущает меня. Папа не сказал мне, когда падали метеориты, а я-то думал, мы будем смотреть на это вместе, но мы не смотрели, и я задаюсь вопросом, а может, что-то пошло не так. Вернулся я к началу или иду дальше?

Сажусь прямо, чтобы иметь возможность видеть его глаза.

– Так кто я, ребенок или взрослый?

– Ты не взрослый, – смеется он. – Даже близко не взрослый. Перестань волноваться по этому поводу. Я уже говорил тебе, что время – сложная штука. Оно может идти в разных направлениях.

– Но что…

– Дэниэл… – Похоже, он сердится. – Перестань ломать над этим голову.

Со вздохом падаю ему на грудь. Может, так действительно будет лучше.

Папа снова обнимает меня.

– Я люблю тебя, Дэниэл.

Мои веки становятся тяжелыми.

– Я тоже тебя люблю.

Я пока что не хочу засыпать, но мои глаза закрываются.

И я вижу женщину с золотыми волосами.

Она улыбается и ведет меня в золотую комнату с блестящим мраморным полом, похожим на гигантскую шахматную доску. Там стоит елка, такая высокая, что достает до неба. Чулок на каминной доске такой большой, что свешивается до пола. Но имя, написанное на нем… оно неправильное.

Там написано…

– Дэниэл.

Я издаю стон.

Там написано…

– Дэниэл.

Распахиваю глаза. Я по-прежнему сижу на диване, но фильм уже кончился.

– Тебе снился плохой сон, – говорит папа.

– Правда?

– Пошли, уложим тебя в кровать.

Он приводит меня в мою комнату, включает лампу и закрывает за собой дверь, но я засыпаю не сразу, как делаю это обычно. Опять появляется женщина в золотой комнате, и меня так сильно тянет к ней, что становится больно.

Широко открываю глаза, и золотая комната медленно наполняется фигурами. Я знаю их, они важны для меня. Стараюсь вспомнить, кто они такие, но внезапно у меня возникает ощущение, будто одна половина моего тела висит над обрывом. Дует ветер, идет снег, и мои ресницы покрыты льдом. Воспоминания совсем рядом, они вплетены в облака – я почти касаюсь их, – но если я хоть немного продвинусь вперед, чтобы схватить облако, то упаду.

На следующий день после Рождества я пытаюсь играть с моими подарками. Папа подарил мне три новые настольные игры, но они бесполезны в отсутствие партнера. «Лего» забавен, но даже он начинает надоедать, и тогда я беру переговорное устройство и говорю в микрофон:

– Привет? Прием.

Но слышу в ответ только треск.

Включаю обе рации, и устройство резко свистит. Смотрю в стереоскоп, направив его на светильник на потолке, и любуюсь облаками до тех пор, пока не слышу, что открывается раздвижная дверь.

Ворвавшись в гостиную, обнимаю папу за талию.

Он тоже крепко обнимает меня. Слишком крепко.

– Папа? Что-то случилось?

– Мне нужно уехать. – Голос у него очень напряженный.

– Но ты только что пришел.

– Не сегодня. В пятницу.

– А какой сегодня день?

Он издает какой-то неопределенный звук.

– Уже скоро.

– Значит… ты не хочешь ехать на работу в пятницу?

– Я говорю не о работе. Я должен буду уехать на несколько дней.

– Несколько дней? Куда?

Он падает на стул и прячет лицо в ладонях.

– Домой.

– Но ты же дома.

– Я имею в виду мой старый дом. В котором я вырос.

– А где это?

Но он ничего не отвечает.

Вечером, когда мы уже поужинали, я сижу на диване с миской попкорна и слушаю мой любимый фильм. Свет выключен, я слизываю соль с пальцев, и тут мои ноздри щекочет запах микстуры от кашля. Папа пьет ее из маленькой коричневой бутылочки.

– Папа, ты заболел?

– Почему ты спрашиваешь?

– Ты пьешь лекарство.

Он со смешком смотрит на бутылочку, но вид у него озабоченный.

– Да это просто на сон грядущий.

– Ты в порядке?

– Слушай фильм, – отвечает он, и я закрываю глаза.

Офицер Имперской армии спорит с Дарт Вейдером, и Вейдер говорит ему:

«Меня огорчает твое недоверие».

Сорок семь

Стоя в дверях папиной комнаты, смотрю, как он кладет в лежащий на кровати чемодан вещи: трое сложенных штанов, шесть рубашек, тюбик зубной пасты, галстук. Он делает это в спешке, возбужденно. Не думаю, что ему хочется уезжать, но совершенно очевидно, что я не смогу уговорить его остаться.

– Я бы хотел поехать с тобой, – говорю я.

Он смотрит на меня пронзительным взглядом.

– Ты же знаешь: тебе нельзя покидать этот дом.

– Да, сэр, знаю. Просто я хочу поехать.

Он несет чемодан в гостиную. Стол там завален пакетами с едой долгого хранения, для которой не нужен холодильник: он запрет раздвижную дверь на то время, что будет