в порядке?

Странно, что она спрашивает об этом. Я же не плачу. Но ее вопрос звучит по-доброму, и у меня становится тепло на сердце.

– Да, в порядке.

– Хорошо, – говорит она.

А затем на какое-то время устанавливается тишина.

Наконец я снова слышу ее голос – твердый, волнообразный шепот-песнопение.

– Сейчас и в наш смертный час. – И так снова и снова.

– Это песня?

– Молитва. – Теперь она говорит громче, чище. – Святая Мария, молись за нас сейчас и в наш смертный час.

– Пришел наш смертный час?

– Нет, Дэниэл, – отвечает она. – Мы не умрем. Мы выберемся отсюда.

Сорок девять

– Выберемся?

– Да.

– Наружу?

– Да. Из этого дома.

– Нет, – мотаю я головой. – Я не могу.

– Дэниэл, послушай меня. – Ее голос приближается.

Испуганно скольжу вдоль стены.

– Я помогу тебе. Мы сделаем это вместе.

– Нет, нет, нет. – Я начинаю трястись. – Меня захватят плохие люди.

Закрываю рот ладонью. Мне не положено вести разговоры о плохих людях, но в темноте мои слова звучат гораздо значительнее, чем на свету. Они повисают в воздухе и неоднократно повторяются.

Плохие люди.

Плохие люди.

– Какие плохие люди?

Дышу в свои ладони.

– Дэниэл? Я могу помочь тебе выбраться отсюда.

– Нет! Я не могу никуда выбираться. Нет. Нет. НЕТ!

Она испуганно вскрикивает. Ее молекулы возвращаются на свои места. Мои тоже.

Она начинает что-то бормотать себе под нос – что-то о папе, и обо мне, и о духе. Не знаю, что это за дух. Может, она сама.

Кожа у меня холодная, словно я нахожусь на снежной вершине горы, и я дрожу, и дрожу, и дрожу.

Потом мы долго молчим, но это какое-то очень глубокое молчание.

А затем я слышу:

– А туалет здесь есть?

– Да, – отвечаю я, радуясь, что знаю что-то важное.

Говорю, что там же есть мыло и полотенце для рук.

Говорю, что у нас имеются подушки, и одеяла, и пакеты с едой.

Слышу, как она открывает и закрывает дверь. Слышу, как она пользуется туалетом, писает она тише, чем писаю я, а потом из бачка льется вода и дверь открывается.

Я спрашиваю у нее, а могут ли духи видеть в темноте.

Она отвечает, что не знает.

Слышу какую-то возню, а потом она снова молится. Издаваемые ею звуки успокаивают, и я засыпаю, а просыпаюсь в одиночестве. Никаких звуков. Не слышно ее дыхания. Дух был здесь, а теперь исчез. По моим щекам текут слезы.

– Дэниэл?

Я в изумлении сажусь:

– Ты здесь?

– Я здесь.

Я плачу еще горше.

– Я не люблю темноту.

– Все хорошо. – Ее молекулы направляются ко мне.

На этот раз я не двигаюсь, позволяю им приблизиться и чувствую ее руку на своем лице.

– Все хорошо, – повторяет она. Голос у нее яркий, будто желтый. Она кладет мою голову себе на бедро. Ее мягкие волосы падают мне на щеки, ее пальцы гладят меня по голове.

Дотрагиваюсь до прядей ее длинных волос.

– Какого цвета твои волосы?

– Черные.

– Как у моей мамы. Ты дух?

– Дух?

– Святой Дух?

– Нет, я не дух. Меня зовут Пенни.

Я опять засыпаю, а когда просыпаюсь, то лежу на прежнем месте, и моя голова покоится на животе Пенни. Он поднимается и опускается с каждым вдохом и выдохом, и моя голова тоже.

В животе у нее урчит.

– Пенни, а духи бывают голодными?

– Я не дух, Дэниэл.

– Ты живая?

– Да.

– И ты голодная?

– Да.

Я сажусь, но мне страшно отодвинуться от нее. Тяну руку, ожидая, что пройду через ее тело насквозь, но вместо этого чувствую ее кожу. Она не исчезла, и я подползаю к пакетам с едой и достаю коробки. Открываю одну, беру печенье и протягиваю ей.

– Держи.

Потом беру печенье для себя и начинаю хрустеть им. Шоколадное. Очень вкусное и сладкое.

– Подожди, – говорит она мне.

– Почему?

– Сначала нужно помолиться.

– Зачем?

– Поблагодарить.

– Папу?

– Бога.

Мы говорим спасибо, и она тоже хрустит печеньем. Передаю ей бутылку с водой и говорю, что у нас полно еще всякой еды, мы продолжаем есть и пить в молчании. Она наедается быстрее, чем я; я продолжаю есть, а она говорит:

– Дэниэл… где твоя мама?

– Она умерла, когда я был совсем маленьким.

– Мне очень жаль.

– А где твоя мама?

– Дома. – Ее голос надламывается на слове «дома», словно ей больно произносить его. – Она с моим маленьким братом. А у тебя есть сестры? Или братья?

– Нет. – Но с моим мозгом творится что-то странное, потому что произнесенные мной слова кажутся мне ложью, словно на самом-то деле у меня есть братья – может даже, много братьев. А может, я сам себе брат, как бинарный сын.

– Моему брату Николаю… пять лет. Он такой умный и смешной. Осенью пойдет в детский сад.

Продолжаю жевать.

– Дэниэл, я должна вернуться к нему и к маме.

– Но если ты уйдешь, я останусь один. – Теперь печенье кажется мне сухим и безвкусным, оно не лезет мне в горло.

* * *

Мы лежим на подушке, под одеялами, наши лица очень близко друг от друга, наше дыханье перемешивается. Не знаю, как долго мы находимся в подвале. Вечность или миг. Но мы много разговариваем. Она рассказывает о своей матери, и о Николае, и о своей лучшей подруге Нине Бишоп, и еще мы много спим, и мечтаем, и молимся, и я то и дело чувствую ее руки на своих волосах, и ее волосы на своих руках, и я счастлив.

– Ничто не длится вечно, – говорю я Пенни, когда она спрашивает, скоро ли папа выпустит нас. – Время – не то, что мы о нем понимаем.

Она продолжает рассказывать мне о семье и говорит, что надеется, что я когда-нибудь встречусь с ними.

– Я бы хотел этого. Когда это будет безопасно.

– Да, – соглашается она. – Когда будет безопасно.

Мы снова проголодались. Она передает мне упаковку круглых крекеров, но сначала мы должны сказать спасибо. Пенни говорит, что это очень важно. Ее молекулы движутся в каком-то непонятном мне направлении.

– Что ты делаешь?

– Крещусь.

– Как это?

Она берет мою кисть и двигает ею, а потом я жую крекеры, а она ест что-то мягкое, пахнущее яблочным пюре. Мы запиваем еду теплым апельсиновым соком с мякотью, а потом она расстилает одеяла и ложится.

Я кладу голову на подушку рядом с ее головой.

Она делает выдох.

Я делаю вдох.

– Пенни?

– Да?

– А Иисус правда Божий сын?

– Правда.

– И Бог распял его?

– Люди, – сонно вздыхает она. – Его распяли люди.

– Но Бог