что дед, произнеся эти слова, внезапно принял ужасный облик, как в тот день, когда пресытившаяся кровью толпа отхлынула, оставив посреди двора замка жуткое месиво из растерзанного мяса, переломанных костей и рваных жил…

* * *

– Едет! – крикнула Эйрис. – Показался из-за поворота!

– Что ты там бормочешь? Я не слышу, приди и доложи как надо! – сварливо откликнулась хозяйка.

– Прекрасно слышите. Впрочем, я не гордая, могу повторить: отец Дик едет!

– О боги, ну и манеры! Зачем так надрывать глотку! Впрочем, что взять с неотесанной деревенщины…

Эйрис только отмахнулась, как от назойливой мухи.

Ведь если злиться на хозяйку, то ежедневно… да что там, ежечасно! Ее разум повредился безвозвратно с того злополучного дня, когда граф Сауорт принес им черную весть… Впрочем, справедливость не велит забывать, что сначала-то он явился светлым вестником! Точнее, избавителем. Спасителем. Благодетелем. Да как ни назови, факт остается фактом: господин сражался отчаянно, но силы иссякали. Еще немного, и злодеи одолели бы его… Граф со своим отрядом телохранителей появился в самый нужный момент.

Пятерых мародеров тут же зарубили, двое уцелевших с воплями и плачем бросили оружие и подняли руки, умоляя Сауорта о помиловании. С тем же успехом они могли обращаться к старой яблоне, на ветвях которой повисли через считаные минуты.

А потом… Потом граф, спешившись, приблизился к рыцарю Тобину, взмокшему и тяжело дышавшему, повелительным жестом пресек слова благодарности за спасение и заверил, что это он должен благодарить богов за ниспосланную возможность помочь своему преданному вассалу, много лет служившему еще его отцу верой и правдой. После чего cпросил, какой кары, по мнению рыцаря, заслуживают слуги, бросившие его в беде (они тем временем, убедившись, что с разбойниками покончено, выбрались из зарослей густого кустарника на краю усадьбы и робко приближались к господину, пряча глаза).

– Пусть убираются куда хотят! – отрезал Тобин, даже не удостоив их взглядом. – Трусы и предатели мне не нужны.

– Воля ваша, – не споря согласился граф. – Вон, презренные!

Повара, садовника и лакея – именно они, кроме нее, Эйрис, еще оставались в услужении у господ к тому дню – как ветром сдуло.

Выдержав паузу, сюзерен почтительно склонил голову перед пожилым рыцарем и уже не столь уверенным голосом, слегка запинаясь, произнес слова, от которых Тобин пошатнулся и, наверное, упал бы, если бы его не поддержали крепкие руки молодого господина…

«С чего это он так гонит?» – насторожилась Эйрис, обратив внимание, что повозка священника приближалась необычно быстро, вздымая целое облако пыли.

Отец Дик являл собою солидность и в прямом, и в переносном смысле. Ходил всегда неторопливо и размеренно, будто ощупывал ногою поверхность земли, прежде чем доверить ей вес своего грузного тела, говорил медленно, одним и тем же спокойным, убаюкивающим тоном, словно цедил густой мед. И ездил, в точности соблюдая старую пословицу: «Тише едешь – дальше будешь». Представить святого отца взволнованным или спешащим было столь же немыслимо, как ожидать снежной метели в разгар жаркого лета.

Каждое воскресенье, пока был жив хозяин, священник приезжал к Тобину, чтобы принять его исповедь и дать свое пастырское благословение, и всегда между ними происходил один и тот же разговор:

– На все воля божья, – пытался втолковать поседевшему рыцарю отец Дик. – Смиритесь, сын мой!

– Но почему, почему боги призвали к себе молодых юношей, а не меня? – неизменно возражал Тобин. – Где в Священной Книге сказано, что родители должны переживать детей?!

– Пути господни неисповедимы, и не нам, жалким смертным, осуждать их.

– Я не осуждаю, святой отец, я лишь пытаюсь понять! И не могу!

– Если бы вы, сын мой, были сдержаннее, если бы не впали в смертный грех гнева, может быть, ваши дети остались бы живы. Не спорю, они поступили очень дурно, ослушавшись отцовского запрета. Но родительское проклятие…

– О-ооо, вы снова пронзаете мне сердце, святой отец! Знали бы вы, сколько раз я жалел, что мой язык не отсох в ту минуту! Но опять-таки, почему боги не покарали меня? Почему они обрушили свой гнев на моих детей? Я согрешил – меня и наказывайте, при чем тут сыновья?! Это жестоко, слишком жестоко!

– Сын мой, мне больно видеть вашу скорбь, но еще больнее слышать эту хулу на богов-хранителей. По справедливости, я должен был бы наложить на вас епитимью, но боги заповедали нам прощать грешников. Молитесь и уповайте на их бесконечное милосердие.

«Да что это, в самом деле?! – всполошилась служанка, убедившись, что зрение ее не обмануло: старенькая повозка отца Дика, влекомая его рыжей кобылой, неслась во весь опор. Уже можно было разглядеть фигуру священника, и Эйрис изумленно открыла рот, увидев, как святой отец нахлестывает лошадь, понуждая ее наддать ходу. – Уж не волки ли за ним гонятся?!»

Она оглянулась по сторонам, лихорадочно обдумывая, что бы использовать в качестве оружия. Мотыгу? Лопату? Или, пока еще есть время, поспешить в домик, где на стене у двери висит старый верный меч покойного хозяина? О-ох, какая только ерунда не придет в голову с перепугу, да на такой жаре! Меч! Из нее фехтовальщик, как из хозяйки – огородница. Разве что волки лопнут со смеху, увидев ее с грозным оружием в руках…

Хотя какие, к демонам, волки! Летом они сытые, людей не трогают… О святые угодники, да что же это…

Глаза служанки округлились так, что едва не вылезли из орбит. В повозке рядом с отцом Диком сидела женщина. И не просто сидела – бесстыдно прильнула к нему, чуть не обнимая, положив голову на плечо!

Ах, развратница! А этот-то, этот… Хорош служитель церкви, нечего сказать! Средь бела дня, не стыдясь ни богов, ни людей! А она, дура, еще переполошилась, готова была грудью – тьфу, садовыми инструментами! – защищать его от cерых разбойников… Ну, погоди же, сейчас я тебя так «защищу», мало не покажется…

К обоюдному счастью и священника, и Эйрис, негодование служанки было столь велико, что на нее напал временный паралич, лишив возможности нанести святому отцу оскорбление словом и действием (точнее – черенком мотыги, которым она собралась вразумить грешника и наставить на путь истинный). Поэтому отец Дик, осадив взмыленную, тяжело дышавшую кобылу, беспрепятственно выбрался из повозки и успел, торопливо поклонившись хозяйке, смотревшей на него из окна, крикнуть:

– Эйрис, помоги! Бедняжке совсем плохо!

Хотя служанка все еще была охвачена праведным гневом, испуганный вид и голос священника, а главное – мертвенно-бледное лицо «развратницы», бессильно опрокинувшейся набок, быстро привели ее в чувство. Отбросив ненужную мотыгу, Эйрис заспешила к повозке, передвигаясь со всей скоростью, какую только могли развить ее уставшие,