– Умоляю вас… Это… это самое настоящее кощунство!

– А прерывать жизнь шестилетнего ребенка – не кощунство, по-вашему?!

– Ваше сиятельство…

– Я знаю наперед все, что вы мне скажете! Мол, пути господни неисповедимы, боги наказывают людей за грехи и так далее… Какие грехи могли быть у моего мальчика? Честно, откровенно – какие?!

– Ваше сиятельство… Вам больно, вы страдаете, потому не отдаете отчета своим словам… Я могу сказать лишь одно: не теряйте надежды! Боги могут наказывать, но могут и миловать. Искренне покайтесь в грехах своих, и они спасут молодого графа.

Слова отца Нора произвели эффект, прямо противоположный тому, на который он рассчитывал.

– Так и знал! – с презрением и ненавистью воскликнул Хольг, будто окатив священника целым ушатом ледяной воды. – Вы, святоши, все одинаковые! Несете один и тот же бред! Мол, я сам виноват, это наказание за мои грехи. Да, я грешен – так накажите меня, за что страдает мой мальчик? Как можно убивать ребенка, чтобы пристыдить отца?! Не всякий душегуб решится на такое злодейство, а вашим богам хоть бы что!..

– Ваше сиятельство! – чуть не завыл отец Нор, чувствуя, как душа снова уходит в пятки при мысли, что сейчас грянет гром небесный и богохульник падет хладным трупом.

– Наберитесь мужества и признайте, что я прав! – прорычал Хольг, прожигая священника ненавидящим взглядом. – Или возразите! Только без этого: «На все воля божья, пути господни неисповедимы…» Можете ли вы хоть что-то сказать?! Ну?!

Ужас, охвативший священника, парализовал его ум, и в обычных-то условиях не слишком глубокий и острый. Трясясь и клацая зубами, святой отец, не отдавая отчета словам, залепетал:

– Ваш сын выживет, боги троицу любят… Его спасут, боги троицу любят… Да, боги троицу любят… любят… Очень любят…

При чем тут была троица, как всплыла она в его помутившемся рассудке – он не смог бы объяснить даже под угрозой казни.

А потом, когда отец Нор пришел в себя и прислушался к тому, что лепечет, он сдавленно охнул и зажмурился.

Несколько невыносимо долгих секунд прошли в мертвой, жуткой тишине. Потом священник, собрав последние остатки храбрости, рискнул слегка приоткрыть один глаз. И тут же, ойкнув, захлопнул его снова. Даже лютая ярость на лице графа испугала бы его меньше, чем эта рассеянная, добрая улыбка.

Священнику все стало ясно: несчастный отец от горя тронулся умом. И одним богам ведомо, что он сейчас примется делать и какие приказы будет отдавать…

– Боги троицу любят! – послышался веселый, бодрый голос Хольга. – Как же я сам не догадался! Это же так просто!

Одежда отца Нора насквозь пропиталась ледяным потом от смертного ужаса.

Он чувствовал, как крепкие руки графа обнимают его, слышал восторженные слова: «Святой отец, вы – гений! Я приближу вас к себе, вы будете моим духовником!» Но вместо ликующей радости от осознания того, что безумно дерзкая мечта, возникшая считаные минуты назад, по какому-то волшебству может осуществиться, испытывал лишь животный, панический страх. Больше всего ему хотелось проснуться и обнаружить, что все это – лишь кошмарный, затянувшийся сон.

Объятия разжались, потом хлопнула дверь. Судя по звукам, донесшимся из коридора, граф куда-то удалялся с большой скоростью, почти бегом.

Священник, бессильно всхлипнув, повалился на колени и стал читать первую пришедшую на ум молитву.

* * *

Человек отломил от плитки аллары небольшой кусочек (тут важно было не ошибиться: слишком малое количество не вызвало бы нужный эффект, слишком большое – могло запросто нанести непоправимый урон разуму) и положил его под язык. Дожидаясь, пока волшебное средство растает, аккуратно завернул остаток в тот же лоскут шелка и спрятал в потайную щель, закрыл тайник и задвинул ящик.

Язык стало неприятно пощипывать, потом вдруг его от кончика до корня пронзила мгновенная сильная боль – человек знал, что так будет, поэтому был готов и удержался от крика, – и тотчас же наступила блаженная, ни с чем не сравнимая легкость. Словно все его массивное тело – крепкий костяк, могучие узловатые мускулы, жилы, наполненные горячей пульсирующей кровью – вдруг воспарило, поднявшись над дубовым табуретом. Чистая, ликующая волна радости и ощущения сопричастности к великому и святому делу хлынула всесокрушающим потоком, мгновенно заполнив каждую клеточку его плоти.

Силач устремил сосредоточенный взгляд на зеркало.

Все его знания, вся бурлящая в нем мощь, терзавшие его сомнения и одолевшая их решимость – все это воплотилось в невидимую тончайшую стрелу, посланную туда, где должен был скрываться невидимый собеседник.

«Услышь меня, откликнись! Я призываю тебя, ты нужен мне!»

Зеркало оставалось неизменным, но это его не смутило. Снова и снова он повторял свой зов, с прежней силой и сосредоточенностью.

«Надо смотреть на него не отрываясь, внимательно, но без лишнего напряжения. Прямо на поверхность – и в то же время как бы вглубь. Надо представлять, что это не твердое вещество, а рыхлая субстанция, надо верить, что твой взгляд способен ее пронзить… Просто верить, не думая об этом…»

Блестящая полированная поверхность вдруг помутнела, приняв зловеще-багровый оттенок, а тусклая серебряная оправа, давно покрывшаяся темной пленкой (чистить оправу зеркала Призывания категорически возбранялось: это могло намного уменьшить силу мага во время ритуала, если вообще не свести ее к нулю), напротив, ярко вспыхнула, словно превратилась в золотую.

Потрясенный и взволнованный до глубины души человек с замиранием сердца наблюдал, как сквозь мутную пелену медленно проступает изображение чешуйчатой морды с гребнем и горящими глазами.

А потом он отчетливо разобрал ментальный ответ:

«Что тебе нужно, двуногий? Зачем ты потревожил меня?»

* * *

– И у вас нет никаких догадок?

– Увы, никаких.

– Жаль… – Седой человек задумчиво покачал головой, потом медленно поднялся, прошелся взад-вперед по комнате, сцепив за спиной руки. – Все-таки постарайтесь вспомнить, может, он хоть намекал…

– Господин посол, о чем, по-вашему, я думал в эти дни? – как ни старался сдержаться жгучий брюнет, в его голосе все-таки прозвучали раздраженные нотки. – Я перебирал в памяти всю нашу беседу много раз! Ни имени, ни намека – даже самого малого! Джервис – хитрый лис, из него слова клещами не вытянешь.

– Полагаю, вы все-таки преувеличиваете, – усмехнулся тот, кого назвали послом. – Сомневаюсь, чтобы нашелся хоть один человек, который выдержит допрос с пристрастием. Впрочем, допускаю, что у вас в Вельсе их и проводить-то толком не умеют… А у нас мастера-допросчики даром хлеб не едят. Попади господин Джервис к ним в руки – выложил бы все, что он знает, и даже то, чего не знает.

Брюнет чуть заметно поморщился: собеседник вольно или