было написано, что я – его тетя. Далее был указан номер моего мобильного телефона, и оставалась пустая строка для подписи, подтверждающей, что я буду придерживаться правил и положений, регулирующих деятельность школы.

– И что все это значит? – спросила я.

Бен улыбнулся мне. Иногда, хоть такое и случалось крайне редко, мне удавалось на мгновение увидеть в нем того человека, который сводил меня с ума.

– Не знаю. Кажется, какие-то правила насчет школьной парковки.

Я нацарапала свое имя рядом с подписью Бена и откинулась на спинку шезлонга, наблюдая, как Джимми резвится в бассейне.

Позвонил Филипп, и я взяла трубку.

– Привет.

– Как там моя девочка?

– Хорошо.

Я была в слитном красном купальном костюме и подходящей к нему широкополой шляпе, и мне захотелось сделать снимок и отправить его Филиппу, но мне не хотелось, чтобы это видел Бен. Я размышляла о том, что же сказать Филиппу о способах исправить нашу ситуацию, но стоило мне услышать его голос, как список проблем исчез. Меня приводило в замешательство все это притяжение и отталкивание. Он говорил, что его поездки скоро завершатся. Обещал, что все будет только лучше.

И я ему верила. Но потом я смотрела на Бена и Клаудию, и мне хотелось большего. Когда он был здесь, рядом со мной, наша ситуация казалась управляемой. Когда его не было, становились видны трещины. Я не могла угнаться за переменчивыми эмоциями.

Филипп болтал о Монреале и о виде из окна. Он описал то, что хотел бы сделать со мной, и я чувствовала, что безрассудно нахожусь под его чарами. Закрыв глаза, я представляла нас вместе, словно бы его дыхание было рядом со мной, а не за много миль отсюда. Но когда мы закончили разговор, в мои глаза смотрел не он, а Бен. Бен, который кормил меня десертом, украшенным вишней, потому что знал, что я люблю ее больше всего. Бен, который, сам того не зная, заполнил пространство, оставленное за собой Филиппом.

* * *

Приближались сумерки, и небо затянули облака. Джимми пожелал нам спокойной ночи и отправился в свою комнату.

– Я буду через минуту, – сказал Бен.

– Ты тоже заходи, – крикнул Джимми в мою сторону.

Я подождала, пока Бен выйдет из комнаты Джимми, и вошла. Я села на пол рядом с кроватью, и Джимми рассказал мне о том, за что он был благодарен. Мы начали практиковать это недавно, когда его отчаяние было глубоким, как океан.

– Вместо того, чтобы сосредотачиваться на плохом, – сказал я, – Давай сосредоточимся на хорошем. Ты ведь знаешь, что вокруг тебя много хорошего, правда, Джимми?

Первые несколько раз, когда мы выполняли это упражнение, Джимми больше отмалчивался. Он не мог придумать ни единой вещи, которая делала бы его счастливым. Ни единой вещи, за которую он был бы благодарен. На самом деле они были, просто ему был нужен проводник. Вскоре он стал называть такие вещи. Закат. Игра в бейсбольный мяч с отцом. Мокрый нос Санни. Девочка в школе по имени Дэни.

И еще я позаботилась о том, чтобы Бен тоже играл в эту игру, чтобы дать Джимми то, чего я дать не могла, а именно, память о его матери.

Вдруг я заметила мольберт с новым листом бумаги. Я встала.

– Джимми! Ты сделал это? Ты начал рисовать!

Рядом с мольбертом стояла фотография Джимми с мамой. Он сидел у нее на коленях, и она обвила вокруг него руки. Их лица соприкасались – у Джимми были ее нос и губы. Они оба выглядели такими счастливыми. Мое сердце разрывалось при мысли о женщине, которая не могла видеть, как растет ее мальчик.

Линии на бумаге были бледными, но твердыми, и я знала, что еще накануне их не было. Когда Либерти предложила подтолкнуть Джимми к рисованию, я была против этого.

– Джимми нужен терапевт, а не рисование.

– Джимми нужна любовь, – ответила она. – Он получает ее от Бена, получает от тебя. От всех нас. Но при этом ему нужно рисовать. Для него это лучший способ разобраться со своими эмоциями.

Я осторожно возобновила с ним разговор о живописи. Сначала я задавала вопросы о картинах в его комнате. Короткие ответы становились длиннее, и, слой за слоем, он начал открываться. Его талант был очевиден. Цель заключалась в том, чтобы побудить его к рисованию так, будто это было полностью его решение. Либерти сказала:

– Пусть он найдет свой путь. Не твой. Не Бена. Не мой. Это поможет ему найти свой путь.

Я чуть не заплакала, когда увидела, что он снова взялся за кисть.

– Мне кажется, у меня больше не получается так хорошо, как раньше.

– Чепуха, – сказала я. – Это совершенно невозможно. Ты очень талантлив, Джимми.

– Это тяжело.

Я подошла к кровати и снова села.

– Я знаю. Но ты все равно рисуй. Рисуй, пока станет не больно. Возьми все эмоции, которые есть у тебя внутри, и помести их на лист бумаги. И в конце концов, я уверена, тебе перестанет быть так больно.

– Думаешь?

– Я это знаю.

– Спасибо, Чарли.

Он впервые назвал меня этим именем, но я постаралась не придавать этому большого значения.

– А теперь расскажи мне, за что ты благодарен сегодня. Именно сегодня. Сейчас. В эту секунду.

Он поднял голову, и наши взгляды встретились.

– Я благодарен тебе за твои слова.

* * *

Когда Бен провожал меня до дома, стало моросить. Нам ничего не мешало развернуться и быстро доехать до моего дома на его машине. Но нам захотелось погулять подольше. Это было украденное время, когда мы могли поделиться своими заботами и будничными делами – этакое промежуточное положение, в котором мы не принадлежали никому другому.

– Кажется, кто-то глубоко задумался.

Дождь был свежим и умиротворяющим, и я была довольна беседой с Джимми, но я не знала, что Бен стоял у двери и был свидетелем всего разговора.

– У тебя невероятные методы, Шарлотта. Я заметил в Джимми большие перемены, когда он был рядом с тобой. Он действительно привязался к тебе. Мы оба привязались к тебе.

И когда он заметил, что я ничего не отвечаю, добавил:

– Я не хотел тебя как-то обидеть этими словами. У нас необычная дружба. Но знай, что ты нам невероятно помогла.

Каждый раз, когда Бен подходил слишком близко к черте, я напоминала ему кое о ком другом.

– Как дела с Клаудией?

– Она мне нравится, – говорил он. – У нее легкий характер. То, что она живет в Майами, многое упрощает. Нет никакого давления. Мы видимся