в стоявшем осеннем зареве. Нет-нет, я и оглядывался: не ковыляет ли где вразвалку горбатый Слепыш, и, положа руку на сердце, был рад не найти никаких его следов.

Лю не терял своего любопытства ни на секунду, и подобно тому, как аппетит разгорается от долгих прогулок, так же и исследовательское начало пробуждалось во всей мере.

Мой мальчик охотно находил ягоды и цветы, причем даже не собирался их срывать, просто хватал меня за бежевый рукав сюртука и подводил к кустику или скоплению мухоморов, чьи шляпки ярко пылали. Сын не отпускал меня до тех пор, пока доподлинно не убеждался в том, что я внимательно оглядел со всех сторон его находку и в полной мере восхитился ей. В таком и только таком случае Лю отпускал меня, но все равно лишь до поры до времени, и спешил уже переворачивать какой-нибудь камень в поисках здоровых слизней горчично-болотных цветов.

Воздух пьянил. Сон сделался крепче. Пробуждения стали легче, намного легче. Все чаще мой ум либо милосердно безмолвствовал, позволяя предаться всерасстилающемуся покою, либо дарил добрые мирные сновидения.

Одно из таких я записывал, сидя в кабинете и распахнув окна настежь. Что-то мне подсказывало, что никакие резкие осенние ветра, несмотря на свою правомерность и своевременность, не обрушатся сегодня на мои угодья.

Моя вера была вознаграждена – за окном разливалась чудная заря, сверкая драгоценным янтарем в небесах. Торжество, разыгрывающееся над нами, лилось мерным мягким светом в открытые окна.

Мы с сыном решили завтракать прямо в кабинете. Мальчик стянул лимонную тарталетку и направился в дальний угол к креслу с желтой обивкой, где на нас глядели все это время два медовых глаза.

Лю показал невозмутимому и величественному Алжиру пирожное, на что кот отреагировал вполне под стать своей природе. Ловким захватническим движением кот смахнул дольку на пол, и та упала плашмя. Алжир победоносно взирал сверху на добытую им и абсолютно ненужную дольку, которую он хотел цапнуть просто так, безо всякой на то причины. Исполнив свой искренний кошачий порыв, Алжир продолжил оставаться гордым и отчужденным наблюдателем.

Лю, к слову, ничуть не огорчила порча пирожного. Напротив, мальчик, кажется, даже обрадовался, что кот с ним согласился немного поиграть. Широко улыбаясь, сын подошел к столу.

Лю потянулся к чернильнице-рыбке и пресек мне возможность закончить мысль. В любой другой случай я был бы раздосадован: довольно неловко изложить свои впечатления, которые тебе привиделись в мире грез, когда ты тут, сидишь в своем теле и вынужден слушать оглушительно наглый глас разума.

Если я и садился за личные записи, меня приводило в досадное раздражение любое отвлечение. Но не сейчас, как я мог?

Мальчик схватился за край стола и опустил голову поверх своих рук и глядел прямо мне в глаза, чуть наклонив голову набок. Я глубоко вздохнул, ощутив, как веет доброй спокойной прохладой из окна. Под золотистой зарей в рощах и в некоторых отдаленных уголках сада.

Я потянулся, наслаждаясь живописным благолепием, которое было даровано нам. И в тот момент, когда я разминал шею, я, верно, повел слишком резко, отчего у меня что-то щелкнуло. Притом, что звук в самом деле заставил даже покорежиться, скорее от громкой резкости, боли это не вызвало никакой, и посему я не обратил на это никакого внимания.

* * *

Есть некоторое счастье в бессилии. Время неподвластно, и у меня попросту нет никакой воли вернуться в прошлое и иначе разыграть карты. Будь у меня такой шанс, терзания выбора бы разодрали душу, подобно той жуткой казни, при которой провинившегося четвертуют, привязав его конечности к резвым лошадям.

К счастью, мысли о том, как стоило бы поступить в тот осенний день, оставались лишь пустыми мечтами, не требующими от меня никакого решения. Ближе к вечеру мы с Лю спустились проведать наш зверинец.

В этот раз кормежку я брал на себя, ничего особенно сложного для меня не было, тем более если брать в расчет ту многолетнюю уже наработанную практику.

Выдвижные лотки наполнялись грубо рубленным мясом. Молодняк преохотно скучковался и припал своими забавными мордочками к еде, а я чуть медлил перед тем, как покормить своего самого проблемного питомца.

Тогда я недостаточно удивился, когда, вынув лоток, обнаружил содержимое нетронутым. Не ведая, к чему клонит это подлое животное, я переменил ему пищу, ибо долг хозяина обязывал меня заботиться даже о такой твари.

На второй день еда осталась нетронутая, что вызвало у меня уже куда большую тревогу. Я не знал, что и думать. Одна из самых убедительных догадок отталкивалась от того аномального аппетита, которым зверь уже успел отличиться. Исходя из особого чревоугодия, я предположил, что, скорее всего, зверь уже пресытился дешевой жирной свининой.

Мои поиски должного угощения не принесли никаких результатов: зверь не вкушал ни баранины, ни говядины, ни рыбы, и никакая птица не вызывала в нем того аппетита, который меня волновал, пожалуй, все это время.

– Что с тобой не так?! – негодовал я, видя, как меж тем неделя уже подходила к концу.

Чудовище изнуряло себя голодом до такой степени, что медленно теряло силы. Его позвонки и ребра уже стали выпирать сквозь полинявшую шкуру. Зверь забился в угол, лежа темно-коричневым пятном в глухой тени.

Лю с настороженностью выглядывал из-за меня, посматривая на темное очертание неведомого зверя, что томился там, во мраке.

Прозорливость сына поражала меня, настолько четко он, мой бедный калека, угадывал настроение. Мальчик был встревожен не меньше моего, заглядывая сквозь стальные прутья решетки. Пока я стоял в тотальной нерешительности, без понятия, что мне должно предпринять, как хозяину, мой сын взялся за дело.

Лю взял в руки сырой кусок тухловатой свинины и сделал шаг к клетке. Тут я как будто отошел ото сна, метнулся вперед и остановил мальчика за плечо, но, едва встретившись с его взглядом, оторопел.

Лю был взволнован, не напуган. Светлые брови решительно были сведены. Я отступил и позволил действовать.

Под моим встревоженным взглядом мой мальчик осторожно подобрался к клетке. До моего слуха доносилось хриплое дыхание зверя. Лю промычал, как будто звал кого-то или что-то, гибрид же и ухом не повел, даже когда мой мальчик воззвал второй раз.

– Он тебя не слышит, – сказал я, будто бы сын мог внять этим словам.

Резкий шлепок заставил меня вздрогнуть – то брошенный кусок баранины пал плашмя на каменный пол туда, через решетку.

Мускулы заходили под кожей с рыжеватой линяющей шерстью. Зверь насилу приподнял голову, исполосованную морщинами, которые протянулись сетью по этой безобразной морде