Мне казалось, его зрение отнялось, и он, подобно своему благородному предку, ныне ушедшему Слепышу, попросту водит незрячими глазами в той стороне, откуда слышит звуки.

Шевеление гибрида повторилось, на этот раз сделалось более явным. Во тьме сутулый зверь вставал на дрожащие от усталости лапы. Мы с сыном не отводили взгляда, глядя по ту сторону.

Глухой хриплый звук сорвался из черной пасти, после чего неровные лапы поковыляли на нас. Поступь вразвалку заставляла животное покачиваться из стороны в сторону, и пару раз оно едва не рухнуло наземь. Казалось, сейчас падение будет фатальным.

Зверь насилу приблизился к брошенному куску, притом, что его жратва стояла нетронутая. Несколько дней порубленное мясо оставалось у него прямо под носом, но зверь упрямо держался своего намерения. Не было тому объяснения, но пасть разверзлась, и чудовище впервые за время своей упрямой голодовки вкусило пищу.

Я терялся, беспомощно пялясь перед собой, в то время как мой сын не мог нарадоваться своей победе. Мой добрый мальчик, слава богу, никогда не нуждался в сокрытии своих душевных порывов и сейчас широко улыбался и даже подсмеивался, издавая глубокий звук, что прерывисто исходил из его горла. В безмерной радости ребенок взял меня под руку и подвел, как спящего лунатика, к клетке.

Вдруг я пробудился, опомнился, покрепче прихватил за плечи сына и отвел от клетки. Может, мне и померещилось – полумрак подвала лукаво играл своими тенями. И все же мне почудилось, будто бы подлая тварь дергано метнулась к нам и буквально за мгновение опомнилась.

– Что с тобой не так? – вновь вопрошал я, слабо качая головой.

* * *

Я пытался отвлечься от странностей своего питомца. Как обычно, желая отделаться от дурных мыслей, я погружался в тяжелую изнуряющую работу. Мои руки дрожали от усталости, и пальцы застыли не в силах держать перо, из-за чего я не смог сделать ни одной заметки в тот день.

С трудом мои кисти вытирались о мягкое полотенце с золотой тесьмой по краю. Терзания, которых мне удавалось избегать, наваливались с новой силой, стоило мне лишь на мгновение застыть, чтобы перевести дыхание.

Я смотрел в холодное отражение прямоугольного зеркала в резной раме бело-желтого цвета. Краска местами облупилась и пошла кракелюром[9], и я с большим удовольствием припал бы разглядывать сколы и потертости на старом красочном слое, но память меня вновь возвращала в подвал, к тому несносному зверю и его очередной, боюсь, отнюдь не последней выходке.

Тяжелый усталый взгляд пялился на меня оттуда, из зазеркалья. Нервная ухмылка разломала мой рисунок рта, и всего меня передернуло. Я оперся руками о длинную полку, что стояла напротив меня и свесил голову, попросту не будучи в силах держать ее ровно.

Резко отстранившись, я насилу сорвался с места и вышел в коридор. В шале еще не стихла жизнь, и прислуга не спала. Я приказал подать мне кофе и зарядить охотничий карабин.

– Ваша светлость?.. – переспросили меня, но я лишь закатил глаза и провел рукой по лбу.

– Карабин, – произнес я по буквам.

Слуги, явно обеспокоенные моим резким наплывом столь решительного настроя, все же исполнили свой долг. От маленькой эмалевой чашки поднимался ароматный дым, пленяющий, погружающий во тьму, из которой ты отталкиваешься, словно от долгого погружения под воду, в тот самый миг, как ты наконец достигаешь песчаного дна.

Отстранившись от чашки, я сделал вздох, точно вынырнул. Выжидая около минуты, я дал стремительному потоку оживить, пробудить мое тело. Едва я ощутил, что я готов, что моей прильнувшей решительности с лихвой хватит, так я сразу схватил карабин и поспешил вниз, в подвал, предстать лицом к лицу со зверем.

Сейчас со мной не было Лю, и в большом количестве света я не видел никакой нужды. Полумрак подступил со всех сторон, но дух не покидал меня.

Послышался рокот из клетки самого несносного чудища, которое попадалось мне в жизни. Оживление его меня поражало – цокот лап по полу давал понять о добром и игривом настрое. Гибрид выдал себя, звонко тявкнув, совсем по-щенячьи, как молодняк зазывает в свою игру.

Рука все крепче сжимала карабин. Кажется, в этот миг зверь заметил, что я пришел один, и тотчас же перестал. Короткий глухой вздох вознесся в стенах подвала, и на меня блеснули глаза чудовища и застыли, неживые и холодные.

– Чего ты задумал? – спросил я, насилу храня самообладание.

Мои руки медленно приподняли карабин. По стальному стволу медленно ползали и трепетали янтарные отблески далекого фонаря.

– Ты же не знаешь, что это? – спросил я, кивнув на карабин.

Зверь усмехнулся и презрительно фыркнул. Любопытство, угасшее в нем, вспыхнуло вновь. Гибрид приблизился к клетке и внимательно изучал оружие своими жуткими глазенками, окаймленными морщинистыми веками. Зверь принюхивался, верно, впервые почуяв запах пороха.

– Уймись, – строго пригрозил я. – Не то узнаешь, что это такое.

* * *

Этому не было объяснения.

Когда я поднялся наверх и затворил за собой тяжелую дверь подвала, я зарекся не пускать туда сына, но не был достаточно тверд в своем решении. Едва ли существовало что-то сильнее звериного голода. Даже самые подлые твари отступят от своих замыслов, когда от голода мучительные боли скрутят им кишки.

Так я думал до того, как зверь придумал кормиться лишь с руки моего сына. На иной кусок чудовище даже не смотрело. Мерзкая морда кривилась, и новые морщины выступали на носу, когда это животное принюхивалось. И лишь почуяв, что пищу принес именно Лю, гибрид приступал к еде. Раздавалось отвратное чавканье, с которым пасть смаковала каждый кусок, брошенный его избранником.

Чудовище смотрело то на меня, то на сына, выглядывая оттуда, из темноты. Мое сердце чуяло подвох от этой скотины, и теперь я повадился держать карабин в подвале.

Мне и в голову не приходило умертвлять плод своих многолетних трудов – у меня попросту не хватило бы на то сил. Однако недалек был тот час, когда эта скалозубая скотина дерзнет на какую-то выходку, и будет очень кстати припугнуть ее резким выстрелом.

Меня печалило, что Лю не видел и не разделял моей настороженности относительно зверя, а мне не хватало жесткости в общении с ним.

* * *

Это была долгая зима. Время тянется дольше, если чего-то ждешь, а уж когда ты сам без понятия, чего именно, – оно вовсе встает на месте. Упрямо оно упирается, как толстобокий осел, груженный плетеными корзинами, подгоняемый чернокожими мужами далекого Алжира.

Этот образ пришел мне, когда я записывал очередной