школьному советнику в соседнем большом городе. М. до того времени регулярно вел занятия в школе. Он поехал в город. Здесь он пишет в понедельник письмо жандарму (почерк, как и в предыдущем письме, неровный, увеличивающийся и показывает чрезвычайно переменчивое положение при письме в сравнении с его обычной старательной учительской манерой письма).

«X… 18. у Мартина Лютера[46].

Глубокоуважаемый Жандарм! Я хотел, прошло 14 дней, так как после всего перенесенного, такой подлец-прелюбодей добавляет еще одно бесстыдство; меня выдают за помешанного или т. п., также пытаются замять дело. Я нижайше прошу Вас предпринять шаги в этом деле у господина прокурора, чтобы разоблачить эту низость. Само собой разумеется, я измучен. 2) Позаботьтесь о том, чтобы мои дети были удалены от этой женщины. На свет выйдут ужасные вещи, поэтому такое усердие сделать меня неопасным. Сегодня я говорил с господином главным государственным советником; предоставил себя сюда в распоряжение. Через 14 дней меня здесь примут на службу. Господин Р…! Вы и я верим, что имеет место грех. Сообщите мне срочно, где дети; В Л. распорядитесь на почте, чтобы мои письма доставлялись сюда в Мартин Лютер. 3) Позаботьтесь о том, чтобы кормили моих птиц, ухаживали за курами. Это позорно так обращаться со мной. Все выйдет на свет. Наилучшие пожелания. Мор, учитель».

М. беседовал в тот же день со школьным инспектором, на следующий день, во вторник, 19 мая появился в прокуратуре и дал показания для протокола: он живет со своей женой, начиная с прошлой недели, в состоянии бракоразводного процесса, поскольку та имела половые сношения с восьмью выявленными мужчинами, с двумя из них еще до 1895 г. «С прошлой недели я сделал открытие, что меня хотят сжить со света, а именно ядом. В прошлый четверг (14 мая), когда я лег спать, почувствовал от моего одеяла сильный запах яда. Я предположил дурное и убрал одеяло с груди. На следующее утро у меня был грязный, беловатый клейкий, вязкий приступ с рвотой и кашлем. На следующую субботу (16 мая), когда я вечером хотел поужинать, моя жена уже накрыла на стол, то есть я хочу сказать, уже положила мне на тарелку… У меня закралось подозрение, поскольку еда моих детей — это были фаршированные блины — выглядела в сравнении с моей свежей, в то время, как моя выглядела более старой и имела крапинки. После того, как я попробовал первый кусок, я заметил горький вкус, я оставил блины и съел только несколько ложек салата». В качестве злоумышленников под подозрение попали, кроме жены и прелюбодеев, еще одна прачка, которая дала жене совет, чтобы та сожгла коробочку с порошками, «что я сам услышал в воскресенье, 17 мая в 5 часов вечера». Остатки этой сожженной коробки он сохранил. Он указал место, где это находится. Распоряжения жандармерии были переданы по телеграфу, и коробочка была найдена. в указанном месте. Дело было вскоре прекращено, так как по распоряжению администрации М. был доставлен в больницу, откуда последовал перевод в психиатрическую лечебницу (20 мая 1903 г. в среду).

Как в больнице, так и при переводе он вел себя спокойно, заметил своим сопровождающим, что хочет показать, что он не сумасшедший. В лечебнице он уверял в своем здоровье, был несколько взволновал доставкой туда, грозил обратиться к министру. Он давал точные и правильные биографические сведения. Громким голосом он сразу рассказывал, не обращая внимания на присутствие больных и санитаров, о поведении своей жены, которая ему, якобы, неверна в течение многих лет.

События последних дней он привел в логическую связь. Поскольку на него за плохое отношение к жене подали жалобу его начальству (верно, см. выше), он решился со своей стороны все раскрыть и подал 15 мая иск о разводе. С тех пор его хотят убрать, чтобы не разоблачить себя. Бургомистр также продолжал прелюбодействовать с его женой, на его стороне его друг, школьный инспектор, в свою очередь, влияет на окружного врача, чтобы тот объявил его душевнобольным, поэтому он ничего не может предпринять против бургомистра. У него, однако, отобрали не только возможность судебного установления правды, но и многократно предпринимали попытку его убрать. Он рассказывает упомянутую историю отравления. Ночью на него пытались напасть, он слышал, как они вошли, подошли к окну, шумели в доме. Из-за этого преследования он вооружился.

В лечебнице он содержал себя в порядке, был рассудительным, хорошо ориетировался. Его рассказы были обстоятельными. Он останавливался на деталях, не теряя, однако, нити рассказа. В физическом отношении, кроме повышенных рефлексов, ничего нельзя было обнаружить.

Здесь я прерываю хронологическое изложение, чтобы дать обзор того, как события этих дней и показания о попытке отравления и прелюбодействии, которые теперь частично только должны быть рассказаны, позднее были использованы М. Предвосхищая это, замечу, что позже М. не нашел никаких новых точек соприкосновения для бредовых образований, что значительно больше все его мышление до настоящего времени вращается вокруг только частично законченных тогдашних событий и идей, и что далее новые психотические состояния, аналогично состоянию той многозначительной ночи, больше не возникали.

Эта ночь, между субботой и воскресеньем (16–17 мая), в которую он звонил в колокольчик, писал письмо и т. д., играет в более поздних сочинениях и высказываниях большую роль. Его показания об этом остаются непротиворечиво одинаковыми, только дополняются многократно цитатами. Являются ли они позже сочиненными или позже приведенными, конечно, невозможно различить. 21 июля 1903 г. он пишет инспектору: «В субботу, 16 мая, Лустиг хвастался на улице перед толпой детей, взрослых и моей женой, всем тем, что он у Вас наговорил». 23 марта 1904 г. он восклицает в одном послании: «Что случилось в ночь с 16 на 17 мая!» Далее говорится: «В связи с ночью ужасов с 16 на 17 мая хочу кратко упомянуть, что, выпив глоток смородинового сока, я был ближе к смерти, чем к жизни. Холоднымиобмываниями я спас себе жизнь. Мокрую одежду видели свидетели». «Ни в словах, ни в делах нельзя было усмотреть душевное расстройство (он правильно ссылается на различные обследования). Правда, употребление вышеупомянутого яда сделало меня нервным. Мой пульс был высоким. Нервный — не сумасшедший». 18 февраля 1907 г. он считает, что «расследование происшедшего с 16 на 17 мая» было бы ему вполне благоприятно. 20 октября 1907 г. он ходатайствует перед прокуратурой при сохранении своих показаний «расследования событий 16–17 мая 1903 г.», а 19 ноября 1907 г. пишет инспектору: «Позвольте мне еще осведомиться, почему с Вашей стороны расследование моего направленного Вам с нарочным письма о событиях в ночь с 16/17