Стэном пытались воспользоваться каяком… Так вот, смартфон – опасность не менее грозная. В интернете есть свои вредные для детей соблазны. Я ее за руку не ловила и не выговаривала. Решила сперва обсудить с тобой.

– Ну, я ничего такого не замечала.

С другой стороны, а как мне заметить? Не слишком хочется признаваться, как я порой благодарна, что дочь проводит время в интернете, – у меня появляются редкие минутки, когда не надо ее контролировать. Разумеется, я не всегда знаю, чем Руби там занимается, да это и невозможно.

– Полагаешь, Руби что-то скрывает?

– Мне не хотелось бы строить догадки. Может, все это яйца выеденного не стоит. Просто хотела обратить твое внимание, чтобы мы сообща держали руку на пульсе.

– Спасибо, Ханна.

Она зевает.

– Ой, извини. Не очень хорошо сегодня спала.

– У тебя все в порядке?

– Есть кое-какие маленькие тревоги, но к вам они никакого отношения не имеют.

– Присядь, давай налью тебе чая. Расслабься, – предлагаю я.

– Успею, дорогая.

Ханна лезет в холодильник и достает пакетик с листьями салата.

– Отнесу Руби. Хомячки любят зелень.

Пробка с приятным хлопком выходит из горлышка бутылки. Красное вино я раздобыла в погребе, который держал отец. Как хорошо, когда дома нет матери! Без нее сразу другая атмосфера. Вроде как делаешь глоток свежего воздуха, выйдя из душной комнаты.

– Мне много не наливай, – просит Ханна, – я все-таки за рулем.

Наполняю маленький фужер для нее и большой – для себя. Напиток цветом напоминает ежевику. Бутылка старая, пыльная. Руби я уже покормила, так что ужинаем мы с Ханной вдвоем.

– Надеюсь, мы с тобой пьем не эксклюзивный сорт? – робко спрашивает Ханна.

– А я как раз надеюсь, что очень даже эксклюзивный! Почему бы и нет?

– Ну, тогда твое здоровье, – поднимает фужер Ханна. – Расскажи, как у тебя дела на работе?

– Совсем неплохо. Мне там нравится. Кстати, не помнишь ли ты фотографию, на которой меня запечатлели в нашей гостиной в Белгравии? Я тогда была еще совсем маленькая.

– Господи, откуда? Столько лет прошло… Хотя помню, однажды был большой скандал, когда тебе пришлось пропустить поход в зоопарк, потому что леди Холт приспичило сделать твой фотопортрет. Тебе тогда было лет пять или шесть.

– Ага, она еще заставила меня надеть ненавистное платье с оборками.

– Нет, дорогая. Боюсь, ты ошибаешься. То платьице ты как раз любила. Говорила, что оборочки превращают тебя в настоящую испанскую танцовщицу. А ненавидела ты ободок для волос – он оставлял у тебя за ушами красные ссадины.

– Да, наверное, так оно и было, – не слишком уверенно говорю я.

Воспоминания о детских годах у меня частенько довольно расплывчатые. Припоминаю, как маялась в комнате среди взрослых, маленькая и несчастная. Помню белые вспышки магния и тихое электронное жужжание, когда мне приказывали сидеть спокойно и делали очередной кадр. «С-с-сиди с-с-спокойно»… Словно шипение змеи, которая оборачивает вокруг тебя свои кольца и не дает двинуться.

– Наверняка этот снимок найдется в одном из семейных альбомов, – продолжает Ханна. – Не знаю, где они сейчас, но твой отец хранил фотографии у себя в кабинете. Могу помочь тебе с поисками.

– Если не сложно…

– Через пару минут я к тебе присоединюсь.

В итоге альбомы мы находим на одной из верхних полок в голубом зале. Здесь горит камин – наверняка Ханна позаботилась. Как предусмотрительно с ее стороны!

– Рубс! – кричу я. – Хочешь глянуть на старые фото, где мы с Ханной?

Дочь появляется на лестничной площадке.

– Можно я посижу с айпадом? Стэн говорит, что ему разрешили выходить в скайп.

Я не настаиваю. Все-таки Стэн… Так хочется, чтобы у них восстановились отношения!

– Конечно, милая. Передавай ему привет. Альбомы покажу в другой раз.

– Еще винца? – предлагаю я Ханне. – Я бы с удовольствием еще выпила. Составишь компанию? Кстати, ты можешь остаться в Лейк-Холле. Все, что тебе нужно, я одолжу.

– О, мне бы не хотелось…

– Пожалуйста, Ханна! Я была бы тебе очень признательна…

– Хорошо, спасибо. Раз так – я с удовольствием.

– Отлично! Принесу еще вина. Нет-нет, сиди, я все сделаю.

Вернувшись, обнаруживаю, что Ханна сидит подле камина, листая один из альбомов.

– Словно вернулась в прошлое, – вздыхает она. – Посмотри-ка на своего отца.

На фотографии запечатлен папа во дворе дома. В белой тенниске он выглядит очень моложаво. Покуривает сигарету, беседуя с друзьями через сетку на корте. Рядом мать в великолепном теннисном платьице.

– Это же наш фамильный портсигар? – спрашиваю я, указывая на карман отцовской рубашки.

Несмотря на то что снимок черно-белый, на нем отчетливо видна инкрустация на крышке портсигара.

– Александер без него никуда не выходил, правда? – кивает Ханна.

– Никуда и никогда. Все-таки в те времена все было куда гламурнее, чем сейчас, даже теннис.

– Твои родители жили в собственном роскошном мире.

Мы молча просматриваем фотографии. Среди них есть знакомые, но попадаются и такие, которых я раньше не видела. Мы с няней, как правило, появляемся на снимках с праздничных чаепитий по случаю дня рождения или на школьных фото, сделанных в начале учебного года. Ханна обращает мое внимание на один снимок, где мы с ней сидим на коврике для пикников. Перед нами стоит торт с двумя зажженными свечками, и я полностью поглощена созерцанием пламени. Рядом с нами устроился еще один малыш с женщиной. Для матери старовата. В кадр попали еще чьи-то пухлые ножки.

– Малыша звали Саймон. А это его няня. Запамятовала ее имя, – рассказывает Ханна.

В нескольких футах от нашего коврика расставлены садовые стульчики; на одном из них сидит мать, болтающая с двумя подругами. Каждая держит в руках обязательный напиток и сигарету. Они точно находятся в своем собственном мире, на детей, сидящих на коврике, даже не смотрят.

– А кто фотографировал? Не папа?

– О, нет. Он практически не появлялся на таких вечеринках. Скорее всего, снимала Мэрион. Торт точно пекла я, и экономке мое творчество радости не доставило – кухня все же была ее вотчиной. С трудом ее уговорила.

– Как мило…

В альбоме множество фотографий, на которых позировали родители. Отец с матерью не молодели и все же везде выглядели блистательно. Кинозвезды, ни дать ни взять. Мне невольно вспоминаются слова Фавершема о моем папе. Всплывает перед глазами квартира Джейкоба. Все в ней говорит о нравственной распущенности, которая не только впиталась в стены и мебель, но еще и пылью витала в воздухе, оседая на моей коже. Боюсь, в свое время лорд и леди Холт также вели жизнь, не слишком отягощенную моральными устоями.

Более поздние снимки, на которых я уже фигурировала подростком,