возрасте двадцати трех лет, она обладала хорошо сформированными идеями о «жестоком порабощении женщин»65. Она обращается к мужу со следующей тирадой:

Все это женщины. Они рабы, каждая из них, рабы условностей, религии, домашних дел — рабы по образу мыслей. Даже современная женщина, считающая себя свободной, лишь обменяла служение одному мужчине, чтобы сделать себя рабой множества. Даже в искусстве женщины подражают мужчинам, обезьянничают, говорят то, что умный мужчина ожидает услышать от умной женщины66.

Еще одна спорная тема, на которую у нее есть твердые убеждения, — это религия. Салверсон ясно дает понять, что ей это не нужно, потому что, по ее мнению, религия только возвеличивает материализм, патриотизм и войны. Война, с ее точки зрения, лишь обслуживает интересы капитала.

Салверсон заявила, что намеренная субъективность повествования и была ее намерением. В предисловии к переизданию 1949 года она писала: «Я воодушевлена многочисленными отзывами из Великобритании! Почти во всех них говорится, что эта книга — единственное отступление от привычного жанра воспоминаний. Это, как я понимаю, означает, что я, возможно, преуспела в том, что я хотела совершить, а именно — сделать личную хронику более субъективной и, следовательно, более чуткой записью уже счастливо миновавшей эпохи»67. Во введении к переизданию 1981 года К. П. Стич отмечает, что Салверсон интересовала не «просто историчность»68, а скорее «человеческий фактор». Стич отмечает, что Салверсон убеждала свою подругу Нелли МакКланг «быть более личной в своей новой [автобиографии] Метадо. Вскрыть и рассказать все! Мы хотим видеть тебя и знать, как работал твой разум»69. Стич признает, что Салверсон на самом деле «редко… рассказывает все» [там же]. Но, по сравнению с предыдущими женскими автобиографиями детства и юности, она более откровенна, чем кто-либо до нее, за исключением Бизли, Лухан и Баттс.

В основном Салверсон рассказывает историю в хронологическом порядке, хотя после пятой главы она возвращается к событиям, предшествующим ее рождению. Больше ничто в ее стиле и манере повествования не выбивается из схемы. Она начинает рассказ с промежуточного эпизода («прерии Дакоты были беспросветно темны»70) и в третьем лице, со сцены, когда семья едет в повозке из Дакоты в Виннипег: ночь, цокот копыт, крики койотов, накренившаяся повозка, перебранка родителей. От смешанных чувств ребенка Салверсон переходит к размышлениям о хаотичном отъезде, завтраке и пропавшей кошке. Это похоже на начало романа. Приняв этот эпизод в качестве первого воспоминания (глава «Первый горизонт»), читатель должен посчитать его флешбэком, вызванным напряженными эмоциями. В противном случае такое яркое, четкое, детальное воспоминание кажется маловероятным, ведь рассказчица точно помнит, что она ела на завтрак и что именно ее родители говорили друг другу. В ходе этой поездки рассказчица осознает себя (как бунтарку), и далее Салверсон ведет рассказ от первого лица. МакКланг тоже начала свою историю в третьем лице, со сцены своего рождения, а затем перешла к повествованию от первого лица, чтобы рассказать о своем первом воспоминании. Возможно, Салверсон позаимствовала этот прием у МакКланг, хотя у нее нет особых причин делать это: она просто намекает, что в этом эпизоде происходит рождение ее «бунтарской» личности. Однако и другие особенности указывают нам на то, что эта книга написана, чтобы увлечь читателя. От предложения к предложению Салверсон кропотливо формирует свой стиль. Она использует избыточные, броские, запоминающиеся, и иногда довольно сложные метафоры, например: «в сырую погоду, дорога, как сердитая морская змея, петляла, брызгала красной липкой пеной, на которой поскальзывались и лошади, и люди»71. Или же:

Жизнь — это колосс, слишком огромный для умных оборотов… Ей нет дела до канонов искусства, она течет в своем насмешливом темпе, нагромождая череду падений, когда приливная волна прибивает обломки, из которых кто-то когда-то пытался построить свое суденышко72.

Лирические описания природы выдают в ней поэтические устремления. Кроме тщательно продуманного стиля, она заботится об увлекательности истории. Салверсон рассказывает так много скандальных эпизодов, что некоторые подозревают ее в преувеличениях (хотя и не обязательно в фикционализации). Например, она постоянно болела и чуть не умерла от дифтерии, потом подхватила коклюш и так далее. Ее мать потеряла так много детей, что с ней она бесконечно нянчилась, не хотела, чтобы она ходила в школу или играла на улице с другими детьми.

Салверсон стремится передать субъективный опыт ребенка, а не просто рассказать собственную историю, поэтому в тексте так много загадок. Она почти не указывает дат. Возраст мы опознаем настолько редко, что реконструировать по книге биографию автора, особенно ее самые ранние годы, практически невозможно. Рассказывая о замечательной вечеринке в честь дня рождения, она отмечает: «Возраст не так уж много значил, он и сейчас не имеет значения»73. Сколько ей было лет, когда семья вернулась из Дакоты в Виннипег? Что за «интригующее желтое существо»74 — не кошка, не собака — сидит на спинке стула у Эриксонов? Сколько детей потеряла ее мать? Что случилось с ее слабым сердцем? Она не сообщает нам этого.

Помимо субъективной автобиографии и описания жизни иммигрантов в Канаде и Соединенных Штатах, у Салверсон есть сюжетная линия о ее писательском пути, очевидная для решения закончить повествование эпизодом о публикации ее первой книги. До того это не было столь распространенным сюжетом в женских автобиографиях детства. До Салверсон этот сюжет наиболее раскрыт у Фрэнсис Ходжсон Бернетт, которая с мягким юмором представила свое детское пристрастие к сказкам и историям, а закончила публикацией первого рассказа под мужским псевдонимом. Так же подчеркнуто обращается к истории своего становления как писательницы Габриэль Рейтер. Салверсон целенаправленно описывает схожую траекторию. Она рисует образ изобретательной болезненной девочки, единственный интерес которой заключался в том, чтобы наблюдать и размышлять о людях, и которая проводила большую часть своего времени за чтением. Момент, когда она в свои одиннадцать-двенадцать лет открывает для себя библиотеку в Дулуте, становится откровением. Стоя там, ослепленная книгами, она понимает, что хочет стать писателем. Похожий эпизод есть у Рейтер:

В свете этого пожирающего огня я видела, что нет в мире более важных вещей, чем способность видеть, чувствовать и понимать то, что происходит в мире людей; способность ухватить самую суть и превратить эти наблюдения в художественный текст. И затем, в ослепительной вспышке ужасающей дерзости, у меня мелькнула дикая мысль. «Я тоже напишу книгу, которая будет стоять на полках в таком месте — и я напишу ее на английском языке, потому что это величайший язык