Позже, уже у Лериного подъезда, когда они сидели в машине и вели разбор полета, Лера, наивно моргая своими огромными ресницами, как бы в оправдание говорила, что пэпээсники ночью порой страшнее бандитов. Они каждый день видят грязь, и ею их совсем не удивишь. Значит, надо показать им что-нибудь такое противное, что было бы даже грязнее их ночной работы. А что может быть грязнее и противнее опустившейся минетчицы, отсасывающей и блюющей в вонючем подъезде? Да и вид сутенера с расстегнутыми джинсами желания к общению не прибавлял. Ну а использованная прокладка – это последний довод королев. И они тремя фонариками уперлись в это целомудренное зрелище, перед тем как из жидкого состояния перейти в газообразное.

И, глядя сейчас на эту очковую гремучую змею, Андрей поражался ее природной мудрости и женскому коварству. Каждый поворот ее головы, каждый изгиб ее бесконечной шеи, каждая линия ее тела вызывали в Андрее только одно желание – сбросить со стола эти проклятые бумаги и разорвать свою, раньше самую любимую, а теперь такую ненавистную клетчатую рубаху. Как обычно, все чувствуя и понимая, Лера, даже не поднимая головы, как бы рассеянно, но в то же время внятно промурлыкала:

– Не надо, Андрей, потерпи. Злей будешь, я уже заканчиваю.

Андрей громко выдохнул и проглотил слюну.

– Ну вот и все. – Через несколько минут, а может быть, и столетий Лера подняла голову. – Из того, что я тут поняла, можно сделать некоторые выводы. Во-первых, судя по манере, убивает один и тот же человек. В пользу этого вывода говорят и эксперты, и та уверенность, с которой он это делает. Это профессионал. Это даже художник смерти. Я прямо вижу, с каким кайфом рисует он свои страшные полотна. Во-вторых, он был на войне и многое повидал. У него полно всяких ваших мужских синдромов – афганских, чеченских, приднестровских… И самое главное, Андрей, он не маньяк, он художник. Он поэт смерти. Ну как бы тебе это объяснить?! Ну, понимаешь, если музыка Брамса – это музыка жизни, мира, света, то музыка Вагнера – это музыка войны. Понимаешь?! Вот и он не созидатель, а разрушитель. И страшно то, что он уверен, что разрушением своим созидает. Его маниакальная уверенность в своей правоте делает его очень опасным. Но мы поймаем его, опер. Мы поймаем! Чего застыл? Рви свою рубашку!

Васе нравилась его теперешняя жизнь. Днем он сидел в президиумах разных торжественных собраний (в последнее время власть предержащие стали пользоваться афганцами и чернобыльцами как щитом, прикрывающим их гнусные делишки), а вечером и ночью своими особыми методами расчищал дорогу их с Туманом новому бизнесу. Дело было отлажено, как механизм швейцарских часов. Желающие приобрести товар звонили на телефон девочки-диспетчерши, которая толком даже не знала, чем она торгует. Ей говорили, что хотели бы провести с ней сегодня три, пять или тридцать минут. Она просила оставить свой телефон и обещала перезвонить. Вася, перезванивая первый раз, говорил, где оставить деньги. Заказчик оставлял деньги, и Вася посылал туда левого гонца. Тот забирал деньги и маячил Васе, что деньги на базе. Вася перезванивал второй раз и сообщал, где забрать товар. Товар был тщательно расфасован и упакован. Качество его соответствовало весу, и клиенты не обманывались. Вот такой был бесконтактный секс по телефону. За очень короткий срок появилось несколько оптовиков, которые брали сразу большое количество и, слегка разбодяжив его, продавали уже по своей цене. Товар был настолько концентрирован и качественен, что даже в разведенном состоянии вставлял лучше и сильнее амфетамина. Конкуренты не лезли, напуганные стремительностью и жестокостью наказания, и монополия быстро набирала силу. Одному менту-пэпээснику, наблюдавшему за Васиным барыгой, Вася из охотничьей рогатки выбил глаз. И этого оказалось достаточно, чтобы барыг больше не замечали. Васе нравилась его теперешняя жизнь. Но иногда серая липкая волна тоски накрывала его. Ему становилось скучно и хотелось, нырнув с головой в самого себя, добыть и выдать на-гора очередную порцию адреналина. В такие минуты он звонил Туману, и они встречались. Сидя где-нибудь в кабаке, Вася смотрел на спокойного, уверенного в себе Тумана и вспоминал, как тот, не поворачивая головы, пулей потушил лампу в подвале. И Васе не хотелось снова в этот подвал, на вонючий соломенный матрас, не хотелось боли, от которой раскалывалась голова. Он, словно от аккумулятора, заряжался тумановским спокойствием и уверенностью в завтрашнем дне. А сегодняшний и вчерашний?! Да будь они прокляты. Было бы о чем думать!

Иосиф Прут, автор сценария первого советского звукового фильма «Тринадцать», и его жена Эмма очень любили Тумана. Они уже несколько раз приходили к Жуковым, чтобы пообщаться с мальчишкой, послушать его стихи. В этот раз они привели с собой семью Ляпидевских. Анатолий Васильевич Ляпидевский, генерал-лейтенант авиации, кавалер Золотой Звезды номер один, в то время возглавлял всесоюзный ДОСААФ. Он подарил Туману свою визитку и пошутил, что когда-нибудь она убережет его от армии. И шутка оказалась пророческой. Когда Игорю исполнилось восемнадцать лет и ему прислали из военкомата красную повестку (что означало явку на сборный пункт с кружкой, ложкой, сменой белья и запасом продуктов на три дня), Туман позвонил Ляпидевскому и напомнил ему о его обещании. Анатолий Васильевич спросил фамилию военкома и сказал, чтобы Игорь употребил повестку по назначению, предварительно хорошенько ее размяв. И действительно, на другой день Туман получил отсрочку…

Много интересных людей в доме Жуковых увидел Игорь этой зимой. Кумиром его детских снов был пламенный чешский коммунист, журналист Юлиус Фучик. Его «Репортаж с петлей на шее» был для Игоря настольной книгой. В доме у Николая Николаевича он познакомился с женой Юлиуса Фучика – Густой Фучиковой – и ее другом, главным редактором газеты «Руде право» – Йозефом Конечным. Их обоих Дубчик чуть не расстрелял в 1968 году во время «пражской весны». По поручению Альбины Феликсовны Игорь водил чехов в театры и на выставки. С Ариной Жуковой Игорь был в театре Сатиры на премьере «Ревизора» с Папановым-городничим и Мироновым-Хлестаковым в ролях. Он сидел в третьем ряду с Константином Симоновым и даже одолжил ему на время свою программку, на которой поэт потом расписался. А после ночевал у Полянских, на Кутузовском проспекте, в доме, где жили многие члены Политбюро, и до утра доказывал скромному и молодому инженеру Валерию Полянскому, что его историческая родина, Украина, – и кузница, и житница, и здравница. Но был обвинен в национализме и отправлен спать!

Господи, какое же это было счастливое время!

Очередной Васин релакс проходил в глубокой тишине и задумчивости. Вася медленно напивался, а Туман курил уже третий кальян и о чем-то сосредоточенно думал.

– Что без толку башню в напряге держать?! Все вроде ровно?!

– Сейчас форму наберу – и спать. А завтра с новыми силами на борьбу с капиталистическим реализмом, – философски закончил Вася.

– Да ты, Бифштекс, и впрямь философ, – глядя мимо Василия, рассеянно заметил Игорь.

– Станешь тут философом. Мне же, Туман, туда дорога закрыта. Я еще в первый раз слово себе дал. Лучше в землю, чем в тюрьму. Я к бабам, ты же знаешь, отношусь потребительски. Я не знаю другой любви, кроме продажной. Блядей не люблю за фальшь и брехню, а вот проститутки, по-моему, честные, они мне как сестры, ну как кузины, что ли. Вроде родня, а трахать можно. Но есть две бабы, которых я боюсь. Это неволя и смерть. Так вот, Туман, неволи я боюсь больше смерти. И это не понты. Нам за наши художества «вышак» так и так корячится. И свет наш в конце тоннеля – это только вспышка от выстрела исполнителя. Так я лучше сам своей жизнью распоряжусь. У меня со смертью особые отношения, у меня столько заслуг перед костлявой, что она со мной будет нежной и ласковой, как проститутка валютная с актерским образованием. Я чужие жизни с кайфом отбирал, а у себя и подавно.