Сопровождающий отвез папу в туалет, где он пробыл очень долго. Дольше обычного раз в пять. Пока отец был в уборной, доктор Садик объяснил, что лечение стволовыми клетками может как минимум привести к значительному улучшению — и даже, возможно, снова позволит папе ходить. Отличные, поразительные новости. Но по нам с Ким, наверное, было видно, что мы не купились — поскольку доктор Садик начал ссылаться на тех, кто мог подтвердить качество его лечения.

— Нет, доктор, мы не из-за вас волнуемся, — сказала я.

Я решила говорить прямо. И признала: да, я очень боюсь, что отец либо воспротивится лечению — вообще, полностью, наглухо, — или с ним станет так трудно, что врач откажется им заниматься. Доктор Садик — человек настолько упорный и настолько преданный своей работе, что иногда даже ночует в кабинете, — не без юмора парировал:

— Нет-нет, я буду его лечить, нравится ему это или нет. Он может дать мне в челюсть или обзываться, но я его все равно не отпущу.

А потом доктор своим обычным тоном, как само собой разумеющееся, заметил:

— Просто ваш отец не хочет попусту надеяться.

Меня пронзила боль. Ну конечно же. Почему я сама этого не поняла? Это очень важная тема в моей жизни, даже в моем фильме. «Катастрофа» — это во многом письмо с объяснением в любви моему отцу. Там я попыталась ему сказать: «Пусть ты нехорошо обходился с людьми и совершал ошибки, — я тебя люблю, и твоя жизнь не прошла незамеченной». Я хотела, чтобы он увидел себя так, как вижу его я — человека больного, несовершенного, но в то же время, как мне кажется, просто чудесного. Надо понимать, потребность защитить себя, доходящая до полного скотства, у нас в крови. Мы с отцом оба так часто обжигались, что ограждаемся юмором и мрачностью от того, что может причинить боль. Я крепко насела на папу за то, что он не хотел бороться с РС, но и он сопротивлялся не без причины. Его уже столько раз сбивало с ног. В буквальном смысле.

Мы с Ким немножко всплакнули и понимающе кивнули доктору Садику, когда папу вкатили обратно в кабинет. Я сжала его руку; было ясно, что у него слегка испортилось настроение.

Я задержала дыхание; прямо на папу я смотреть не могла. А доктор Садик тем временем подробно объяснял, что ждет его в ближайшие полгода — и, хотя не обещал, что будет легко, сосредоточился на результатах.

Во время обсуждения папа смотрел в пол, и доктор Садик мягко замечал: «Посмотрите на меня, Гордон». Когда он закончил объяснять, папа опять опустил глаза. Повисла долгая тишина. Мы все сидели, не шевелясь.

А потом папа поднял глаза и сказал:

— Ладно, буду надеяться на вас и поверю вам.

Мы с Ким ушам своим на хер не верили. Я никогда в жизни не слышала, чтобы папа произносил слова «надеяться» и «верить». По-моему, он мог бы подойти к Стене Плача или сидеть с Далай-ламой на горе в Тибете — и его бы вывело из себя, если бы кто-то рядом слишком громко напевал. Или он вдруг пожаловался бы на то, что хочет есть. Не духовный папа человек.

Я обняла его и тут же села на свое место. Слезы сами покатились по моему лицу. Наклонившись к папе, я сказала: «Я так тобой горжусь! Я тебя люблю!» Дело было не в том, что он согласился на лечение. Дело было в том, что у него все-таки осталась надежда.

Мы назначили следующий прием у доктора Садика, попрощались, и я пошла домой, провести вечер с моим парнем Беном. Бен очень добрый. Меня потряхивало от переживаний, но я старалась держать себя в руках. Мы уютно устроились в гостиной, и я воскликнула:

— У меня был трудный день. Хочу сегодня вечером выпить вина!

Я откупорила бутылку, взяла бокал. Мы начали смотреть новую серию «Девочек» [97], и она — такое совпадение — была про отца Ханны, который переживал непростое время, решив стать открытым геем, и только что признался в этом Ханне. Роли родителя и ребенка поменяли местами, Ханна пришла отцу на помощь, когда он загрустил и растерялся. Серия заканчивалась тем, что они идут через Таймс-сквер вдвоем, и он с печалью говорит: «Я не знаю, что делать», — а Ханна отвечает: «Все хорошо, я с тобой… я всегда буду с тобой».

Все слезы, которые я смогла удержать за всю мою жизнь, в тот момент вылились разом. Дамба открылась, и я безудержно разревелась. Бен был зайкой — он смотрел, как у меня течет из носа на диван, и я вся была в соплях; а когда, наконец, отдышалась — он меня обнял. Отревевшись, я выпила еще бокал вина и взяла косяк. Я хотела, чтобы этот день закончился поскорее. Понять все, что я поняла про папу, было само по себе непросто. А тут еще рядом оказался мой парень, и все это произошло при нем. Отец — алкоголик и мать — уж не знаю, кто; поэтому я почти не способна поверить, что те, кого я люблю, не сделают мне больно, причем так, как от них в жизни не ожидаешь. Мне приходится бороться со своими первыми побуждениями и обуздывать инстинкты, чтобы принять хоть какую-то любовь. Тот вечер не был исключением.

Пора было закругляться с этим днем. И побыстрее. Я приняла пять миллиграммов амбиена — почти предельную для себя ежевечернюю дозу — и стала готовиться ко сну. Ноги у меня ныли из-за восьми миль, которые мы с Беном проехали с утра на велосипедах. (Фу, мы такая белая пара, просто бесит.) Я была вымотана — и физически, и умственно — и к тому же немножко пьяна. Добавить в коктейль еще и амбиен было не очень разумно: как я совсем скоро узнала по своему суровому опыту, он усиливает воздействие алкоголя — и наобо-его-в-рот. Если бы подробности произошедшего вам излагала я, то я бы сказала, что выпила еще бокал вина, а потом проснулась утром.

Но по рассказам моего любящего терпеливого парня (который, когда я наутро открыла глаза, невидяще таращился в потолок), после того бокала вина было еще ДО ФИГА.

Если верить Бену, вскоре после того, как я помолилась святой троице, амбиену, вину и траве, я начала макать крекеры в масло, как будто оно гуакамоле. Пока он смотрел на это пищевое безумие, я его обвиняла в том, что он меня осуждает. Бен рассказал, что я гонялась за ним по гостиной со словами: «Ты меня осуждаешь!» — внаглую так, а он отвечал: «Да ты же всю квартиру маслом уделаешь!»

Потом я села на диван посмотреть телевизор, продолжая есть масломоле. Я включила «Семью Кардашьян» (он это шоу терпеть не может) и, не затыкаясь, болтала про Хлою и про то, как она изменилась. По крайней мере, Бен считает, что я говорила именно это — потому что понимал процентов тридцать того, что я молола. В конце концов я разогрела две замороженных пиццы, при этом одну на хер сожгла, а потом ему удалось меня уложить. В постели я захватила все подушки и сложила их на свою сторону, вместо того, чтобы как обычно поделить по две на брата. Потом опустилась на них головой, как принцесса на горошине. Он сказал: «Эми, каждому по две подушки», — на что я изысканно ответила: «Не сегодня, сучара». Включайте Стиви Уандера, «Разве она не прелесть».

В общем, урок в следующем: не надо мешать алкоголь, амбиен и траву в день, когда вы сначала проехали чертов марафон на велике, узнали, что у вашего отца снова появилась воля к жизни, и посмотрели душещипательную серию «Девочек», которая попала просто в яблочко. Если моя книга вас научит чему-то одному, то пусть будет это.