— Как не принять, принял, —обескураженно развел руками Гош. — В карцере, где я его допрашивал, измебели только стол, два стула и койка. Ножки привинчены к полу. Но если ужчеловек решил, что непременно хочет умереть, — его не остановишь. Реньеразбил себе лоб об угол стены. Там в карцере в углу такой выступ… Да так ловкопровернул, что часовой не слышал ни звука. Открыли дверь, чтоб завтрак внести,а он лежит на полу в луже крови. Я велел не трогать, пусть пока полежит.

— Позвольте взглянуть? — спросилФандорин.

— Валяйте. Любуйтесь сколько хотите, а ядозавтракаю. — И Бульдог преспокойно придвинул остывшую яичницу.

Взглянуть на самоубийцу пошли вчетвером: Фандорин,Рената, японец и, как это ни странно, докторша. Кто бы мог ожидать от чопорнойкозы такого любопытства?

Рената, стуча зубами, заглянула в карцерповерх фандоринского плеча. Увидела знакомую широкоплечую фигуру, вытянувшуюсянаискось, черноволосой головой к угловому выступу стены. Ренье лежал ничком,правая рука неестественно вывернулась.

Внутрь Рената входить не стала — и так виделадостаточно. Остальные вошли, присели над телом на корточки.

Японец приподнял голову мертвеца, зачем-топотрогал пальцем окровавленный лоб. Ах да, он ведь врач.

— Oh Lord, have mercy upon this sinfulcreature,[31] — набожно произнесла мадам Труффо.

— Аминь, — сказала Рената иотвернулась, чтобы не видеть этого тягостного зрелища.

В салон вернулись молча.

И вовремя вернулись — Бульдог закончилтрапезу, вытер жирные губы салфеткой и придвинул к себе черную папку.

— Я обещал, что покажу вам показаниянашего бывшего соседа по столу, — невозмутимо сказал он, кладя перед собойтри сплошь исписанных листа бумаги — два целых и еще половинку. — Таквышло, что это не просто признание, а предсмертное письмо. Но сути дела это неменяет. Угодно ли послушать?

Повторять приглашение не пришлось — всесобрались вокруг комиссара и затаили дыхание. Бульдог взял первый листок,отодвинул подальше от глаз и стал читать.

Представителю французской полиции

Г-ну комиссару Гюставу Гошу

19 апреля 1878 г., 6.15 утра

На борту «Левиафана»

Я, Шарль Ренье, делаю нижеследующее признаниепо доброй воле и безо всякого принуждения, единственно из желания облегчить своюсовесть и объяснить мотивы, побудившие меня на совершение тяжких преступлений.

Судьба всегда обходилась со мной жестоко…

— Ну, эту песню я слышал тысячураз, — прокомментировал комиссар, прерывая чтение. — Еще ни одинубийца, грабитель или там растлитель малолетних не сказал на суде, что судьбаосыпала его своими дарами, а он, сукин сын, оказался их недостоин. Ладно, едемдальше.

Судьба всегда обходилась со мной жестоко, аесли обласкала на заре жизни, то лишь затем, чтобы потом побольнее ужалить.Ранние мои годы прошли в неописуемой роскоши. Я был единственным сыном инаследником баснословно богатого раджи, человека очень доброго, постигшегопремудрость и Востока, и Запада. До девяти лет я не знал, что такое злоба,страх, обида, неисполненное желание. Мать тосковала в чужой стране и все времяпроводила со мной, рассказывая мне о прекрасной Франции и веселом Париже, гдеона выросла. Отец впервые увидел ее в клубе «Багатель», где она была первойтанцовщицей, и влюбился без ума. Франсуаза Ренье (такова девичья фамилия моейматери — я взял то же имя, когда получал французское подданство) не устоялаперед соблазнами, которые сулил ей брак с восточным владыкой, и стала егоженой. Но замужество не принесло ей счастья, хотя она искренне почитала моегоотца и сохранила ему верность до сего дня.

Когда Индию захлестнула волна кровавогомятежа, мой отец почувствовал опасность и отправил жену и сына во Францию.Раджа знал, что англичане давно зарятся на его заветный ларец и непременноустроят какую-нибудь подлость, чтобы завладеть сокровищами Брахмапура.

Первое время мы с матерью жили в Париже оченьбогато — в собственном особняке, окруженные многочисленными слугами. Я учился впривилегированном лицее. вместе с детьми коронованных особ и миллионеров. Нопотом все переменилось, и я сполна испил чашу нужды и унижений.

Никогда не забуду тот черный день, когда матьв слезах сообщила мне, что у меня больше нет ни отца, ни титула, ни родины.Лишь год спустя через британское посольство в Париже мне передали единственноенаследство, завешанное отцом: томик Корана. К тому времени мать уже крестиламеня и я ходил к мессе, однако я поклялся себе, что выучусь читать по-арабски инепременно прочту записи, сделанные на полях Священной Книги рукою отца. Многолет спустя я осуществил свое намерение, но об этом я напишу позже.

— Терпение, терпение, — сказал Гош,лукаво улыбнувшись. — До этого мы еще дойдем. Пока идет лирика.

Из особняка мы съехали сразу же послеполучения горестного известия. Сначала в дорогой отель, потом в гостиницупопроще, потом в меблированные комнаты. Слуг становилось все меньше, и в концеконцов мы остались вдвоем. Мать никогда не была практичной — ни в годы своейбурной юности, ни позднее. Драгоценностей, которые она захватила с собой вЕвропу, хватило на два-три года, после чего мы впали в настоящую нужду. Я ходилв обычную школу, где меня били и звали «черномазым». Такая жизнь научила меняскрытности и злопамятности. Я вел тайный дневник, в который записывал именасвоих обидчиков, чтобы отомстить каждому из них, когда подвернется удобныйслучай. И рано или поздно случай непременно подворачивался. Одного из враговсвоего несчастного отрочества я повстречал в Нью-Йорке много лет спустя. Он неузнал меня — к тому времени я сменил фамилию и стал совсем непохож на тощего затравленного«индюшку», как дразнили меня в школе. Я подстерег старого знакомца вечером,когда он пьяный возвращался из кабака. Я представился ему своим прежним именеми оборвал его удивленный возглас ударом складного ножа в правый глаз — этомуприему я научился в притонах Александрии. Признаюсь в этом убийстве, потому чтооно вряд ли отяготит мою участь еще более.

— Это уж точно, — подтвердилБульдог. — Тут уж все равно — трупом больше, трупом меньше.