из моих прогулок с отцом и дедом стал бывшим городом. Почти весь он заменен на другой, уродливый, серьезный, бессердечный, бледный, как глаза постового полицейского, стоящего в длинном плаще в дождь в перспективе пустых проспектов. Теперь это был город осиного узкого зрения, точечных застроек, временных построек.

И я снова еду по кругу в троллейбусе. Раз я репетирую жизнь, давай я буду репетировать и наши прогулки, спрятанные в клетке подскакивающего троллейбуса. Итак, вот что я делаю. Я сажаю тебя около окна – нет, давай лучше не здесь, а тут – и, обращаясь к тебе, никому не видимой, много жестикулирую, забываюсь и начинаю говорить вслух. Вот я ловлю осуждающие взгляды – странность давно стала синонимом опасности – и затихаю. И тогда выключаю музыку и слушаю в наушниках наши разговоры первой недели. Слушая их, я обнимаю твою интонацию, привычку делать паузу в три, нет, четыре ресничных взмаха перед каждым вторым словом. Паузу, в которую я проваливаюсь с головой, как в ноябрь, лечу по туннелю вниз медленно-медленно – так, что успеваю осмотреть стенки этого туннеля, заставленного шкафами с платьями, картинами из Пушкинского, старыми картами с китами и компасами. Всем тем, что обмолвками или напрямую случается в твоих рассказах. Выскакивая отсюда, троллейбус рискует снова лишиться электричества и способности двигаться.

3.60

– Ты смотрела «Пять вечеров»?

– Ха!

– Тогда объясни, почему люди ставят обеденный стол в середину комнаты? Не у стены, не к окну, а ровно посередине, как царя. Всюду так делают.

– Скрипка лиса.

– Что?

– Скрипка лиса.

– А. Красавица Икупка.

– Судьбе не расшепнем.

– Ок, Аурики, Аурики, Аурики, гуляют девки, гуляют мужики.

– Пфф. Я прошу.

– Что?

– Хоть не надо лгать.

– Шумелка мышь, деревья гнулись.

– Пусть мы далеки, когда и нет.

– Всё, ты выиграла. Хотя про мышь – ерунда. Койот – лучше.

– И ты всю эту чепуху будешь переслушивать?

– Что?

– Вот именно. Ты записываешь все эти разговоры – ведь для чего-то.

– Может, и не буду. А может, и буду. Когда тебя нет, буду. Когда тебя нет, я чувствую себя багажом, оставленным без присмотра.

– Это тоже цитата?

– Жуткий мужик, он страшно смотрит.

(Это я сказал, когда мы повернули в переулок и я стукнулся лбом о пряжку на ремне человека с лютым лицом.)

– Да нет, это же Гольбейн, он мне знаком.

– Что?

– Знаешь, есть элементарный способ не пугаться людей.

(Так она научила меня элементарному способу не пугаться людей.)

– Как не бояться людей? Всякого встречного – в музей.

– Какой музей?

– В какой хочешь. Создаешь музей своих личных коллекций. И всё. Вот этого видишь? С лицом белого кирпича, натертого наждачной бумагой, с портфелем крокодильей кожи.

– Ну. Таких друзей – за хуй и в музей.

– Кажется незнакомым? А вот и нет! Это Гийом Бюде, переводчик Плутарха.

– Чего?

– Да. Друг по переписке Томаса Мора. Основатель библиотеки в Фонтенбло.

– Чего? Он филолог?

– Да, лучший знаток греческого языка эпохи Ренессанса.

– В смысле?

– Смотри.

(Она достает телефон и показывает мне картину «Портрет Гийома Бюде» Жана Клуэ. Точь-в-точь.)

– Классный. Очень похож.

– Да.

– Так, а этот кто?

(Спросил я, успев вовремя прыгнуть обратно на тротуар.)

– Осторожнее! Считай, тебе повезло. Это чувачок Иоганна Кербеке, пятнадцатый век. Помнишь, там мужик прутом замахивается? Это он, узнаешь? Он тот же, в той же одежде, травянисто-зеленые штаны и коралловая куртка. А главное, выражение лица такое же, как у него было пятьсот лет назад. Тупое и несчастное: просто обреченный бедняга с обреченным пучком волос на лысой голове. Один в один. Одного дуба желуди, одного сукна епанча.

Я знал ту картину. «Бичевание Христа». Ее персонаж и правда был похож на мужика, который, прошипев «Ебаныйтывротуродблянахуйщапиздыдамкудапрешь», толкнул меня на проезжую часть, под колеса машины.

Все вокруг были подобья, и это помогло приручать страшный мир. Я вспомнил росгвардейца, дежурившего у «Пропилей». Залысины, двойной подбородок, белый воротничок, цифра 1536 как код подразделения – картина Конрада Фабера из девятого зала Пушкинского.

– Это работает так: между тобой и миром появляется пауза, зазор. То же самое и когда ты боишься – надо сказать: «Я думаю, что боюсь». Это «я думаю» создает дистанцию с тем, чего ты боишься.

И я стал беспрестанно пополнять музей своих личных коллекций. У людей появлялась рамка, и они оказывались нигде, они сами по себе, я сам по себе. И еще становилось ясно, что все они уже были когда-то, хуже или лучше, но были и будут. И ты такой же, с чьего-то портрета, а твои обстоятельства – часть огромного и далекого, и ты можешь закутаться в эту толщу времени, стать незаметным.

– А эта злобная кассирша в метро на самом деле героическая Мэри Сикол.

– А?

– Ямайская медсестра, которая всех лечила в Крымскую войну. Есть ее портрет в красном галстуке и с медалями – настоящая ударница советского труда.

– А ты тогда кто?

– Хочешь меня в музей своих личных коллекций? Мария Бургундская.

– Начинается.

– Да. Из тысяча пятьсот двадцать восьмого – с пухлыми губами и подбородком, который однажды съест лицо.

– Совсем не похожа! Разве что носом! И губами, может быть, еще.

– Да, в носах ты спец.

– Зато у нее очень красивая брошка на иголке. И колпак с прозрачной тканью – как у волшебниц.

– Стой, еще я неизвестная с зазеленевшим косым взглядом. Корнель де Лион. Знаешь? Зелено-голубой фон, черная лента.

– А это же…

– И еще! Еще одна неизвестная – святая Кристина. Деревянная. Испанская. Да. Точно. Я – реликварий.

– Постой, у тебя дырка в груди.

– Да, именно. Дырка в груди. Как у любого реликвария.

– Они у тебя все из Пушкинского и даже из одного зала. Девятого.

– Восьмого. А что такого? А что еще нужно. Знаешь, сколько раз я там была? Миллион! Лучше всего – портрет девочки с куклой. Сваненбюрг. С наглой собачкой и корзинкой с вишнями. Я подслушала рассказ экскурсовода: «В вишне и собаке – аллегория обуздания дикости первозданной природы, существующей в девочке, чтобы сделать ее счастливой». Ха! Ничего у них не получится. Помнишь ее взгляд? Это тоже я. У девочки одна проблема: она никому не нужна, кроме собаки и вишни. А она знает, что такое счастье, в отличие от экскурсовода. Это же просто, счастье – это, это…

– Когда тебя понимают?

– Счастье – быть кому-то нужным, например корзине с вишнями. Пойдем в магазин мебели.

1.30