– Кем ты хочешь стать, когда вырастешь, космонавтом?

– Что?

– Кем ты станешь, когда вырастешь?

– Я хочу стать путешественником с большой сумкой, как Зоя.

Распаковка посылок – опись коллекции с Луны, подтверждение существования Австралии, Австрии, Швейцарии, Швеции, мои первые уроки географии. Стальная банка ветчины как астероид, прилетевший из другой галактики. Вот, смотри: дедушка достает огромную, как бочонок амонтильядо, банку бессмысленной сои, средних размеров банку с божественным какао, маленькую банку с вертикально стоящими сосисками. А вот и стальные белые банки с красными буквами, внутри которых самая вкусная в мире ветчина: открывать крышку резким движением руки, не отрежь себе палец. Доставай дальше: джинсы, кепки неведомых университетских команд, коричневый комбинезон, ставший моим любимым, похожий на костюм крошки Ру (его потом отдали пострадавшим то ли в Чернобыле, то ли в Спитаке, и я впервые получил двойной укол – жадности и стыда за жадность).

Посылки и конверты приходили отовсюду. Откуда угодно – из Германии (сердитые бородачи-очкарики), Австралии (самые смешные марки в мире – гуси, кенгуру, коалы), Англии («Да здравствует английская королева!» – любимый тост Георгия Ревича), Франции (Марианна и печальный Ришелье).

Дедушка боялся, что умрет прежде, чем я запомню, чем мне надо лечиться. Чтобы я лучше запоминал названия, мы играли в «виселицу». В разные годы там было: «д_ _и_ра_ин» или «_ _проп_он», «б_таг_т_н» или даже «к_о_н_д_ _н», и скоро я уже знал, как считалку, названия нужных лекарств. Они встали в голове на ту же полку, где стояла книжка с Лицинием, Антемиолом, Квинтиллом и другими римскими людьми с паническими биографиями.

Сейчас я понимаю, что это было главным свойством деда: он боялся – нет, знал, что может случиться все, чего только не представь. Пожар, в котором все сгорит. Ограбление, которое оставит его без всех радиоприемников и астролябий. Землетрясение – было же однажды, пусть маленькое, но землетрясение в этом городе, – которое убьет меня шпилем высотки. Расстрел всей семьи – это тоже уже было в этом городе. Все может быть. Так что любимым его движением был стук с пришептыванием «тьфу-тьфу-тьфу», способный сокращать шансы, а то и вовсе снимать вероятность того или иного несчастья. Я слышал, как про него – деда – говорили соседские бабки, что «он тревожный какой, неврастеник, это все военные дела, контуженный, что ли, чего удивляться, что внук – недоделок, дерганый, черт, тихий омут». С возрастом это усиливалось, и он мог прекратить мыть посуду и начать шептать – или отложить ложку супа и стучать по столу в ответ на свои мысли.

Вместе с марками со всего света, коллекцией приемников и телескопов, умением разбираться с любым прибором, извлекающим звуки, это стало моим имуществом. Знание, что случиться может все, и потребность бесконечно заговаривать эти вероятности.

У бабушки тоже был любимый страх: что я пойду в армию. Она только и говорила об этом, едва мне исполнилось пять лет. Все ее время уходило на поиск способов отмазать меня от армии. Кто-то говорил: нужно купить справку. Но мы перебивались, по словам дедушки, из кулька в рогожку, так что этот вариант не годился. Тогда бабушка научила меня слову «энурез». Но это было лишним – сразу после медкомиссии меня отправили в стационар, и вырос такой ворох диагнозов, что ничего выдумывать не пришлось.

Книжку о римских императорах дедушка читал мне вслух на ночь. За завтраком и обедом – Эдгара По, Гауфа, «Черную стрелу» и «Остров сокровищ», «Опыты» Монтеня и «Письма русского путешественника». Чаще всего – «Одиссею». Я научился читать только в семь: раньше это было не нужно – все истории я слушал. Я быстро запоминаю на слух, потому мой разговор только и состоит что из тех синих, зеленых, бордовых книг – из того, что он мне читал в детстве. Красный – «Три мушкетера», зеленый – «Айвенго», зеленый – Диккенс, синий – Жюль Верн… Это моя палитра. Видя цвет, я сперва слышу текст, спрятанный под обложкой этого цвета. А еще были пластинки: «Питер Пэн», «Али-Баба» и самая страшная, ненавидимая – «Карлик Нос».

Я слышу звуки, которые не слышишь ты. Звуки, которые не слышат большинство людей. Я тончайший инструмент, знающий о скорых изменениях, которые никому еще не известны. Дедушка называл меня канарейкой в шахте. Он говорил: «Ты как канарейка во взорванной шахте. Шахты нет, а канарейка живет». Звуки голосов у меня сливаются с посторонним шумом, с работой лампы, движением воды внутри батарей, с внутренней расшифровкой чужой речи, которую я веду параллельно этой речи.

Дедушка был радиолюбителем, коллекционером приемников и обладателем идеального слуха. А что с моим слухом не всё в порядке, он понял, когда мне было четыре года, одной зимой, когда мы вернулись с похорон родителей.

Он любил меня и радио. И прежде чем умереть, научил меня всему, что знал сам об устройстве звука, о волнах, колебаниях, частотах. Он был уверен, что это заставит меня слышать лучше, когда-нибудь вернет «нормальный слух» и вообще сделает меня, как говорили соседки, «нормальным». Будто бывают нормальные люди. И уж тем более как будто люди могут из самих себя родиться в «нормальных», уже будучи какими-то другими.

Вот, доставай дальше: он будит меня в пять утра, чтобы я послушал, как дворники начинают скрести снег, и чтобы я уловил взмах двух десятков крыльев. Слышишь – и страшно, когда летит мимо стая: «Мимо тебя волна пролетает, ты – хоббит, летящий на спине добрых орлов». Доставай дальше: он зовет меня на кухню, чтобы послушать, как кипит чайник: «Так звучит вулкан у Жюля Верна». Доставай дальше: он прислоняется ухом к трубе, через нее слышны голоса – там ругаются из-за измены соседи: «Это начинается Троянская война».

Он читал мне «Джельсомино в Стране лжецов», мы выходили с ним на балкон для рассмотрения ничтожных листьев и «пробовать свой собственный голос» и кричали изо всех сил, чтобы проверить, может ли голос сломать вон тот жуткий небоскреб и снести вон то отделение милиции. Получалось не очень.

У каждого есть звон в голове, у каждого свой звон в голове. У меня он громче, чем у «нормальных людей». Ночами первое время после похорон я будил его, жалуясь, что у меня в ушах шуршат веником или что я слышу, как течет моя кровь. Я говорил ему: «У меня в ухе что-то застряло. Это жук? Или ангел?» Он не знал, что делать, и давал мне капли, они ничего не меняли, так что я перестал рассказывать ему о том, что слышу. Но он