Кристофера очень тревожили рождающиеся в нем желания. Те самые, которых сначала боятся, отвергают с презрением, а после, позабыв о достоинстве и более не принадлежа себе, просят ещё. Уже вожделел он, чтобы сбылись все темные, все сокровенные преступления, уже предчувствовал падение. И главное из желаний было — доставить удовольствие своему лорду.

Когда-то аристократ думал, что горд, но нет… он оказался вовсе не таков. Он более не в силах и помышлять о себе, мечтая раствориться в запретном, тягучем яде чужого блаженства. Всё существо его до самозабвения отдавалось этому пылкому порыву.

Требовательные, гордые сердца разбиваются страшнее прочих, разбиваются вдребезги — и становятся преданными навек, ведь любовь — самая беззаветная жертва.

Страдание и блаженство — две острые грани одного клинка, застрявшего у него в сердце.

Полную силу этого клинка ему еще предстоит испытать на себе — и покориться ей.

Скоро, уже совсем скоро он будет принадлежать своему лорду без остатка — так, как никогда никому не принадлежал. Он будет метаться под тяжестью чужого тела, прижатый лицом к холодному шелку простыней, изнывая от жестокости сладостной пытки, но одновременно — выгибаясь ей навстречу с покорностью.

С покорностью не природной, но выученной, с покорностью, которую была ему привита.

Он заливается стыдливым румянцем, едва помыслив об неприличном, темном блаженстве, но в глубине души знает, что будет благодарить и просить не останавливаться… нет, не просить — молить, как молится преданный своему божеству, униженно, слабо — если только позволят ему раскрыть рот. Если же нет — закусывать туго скрученный в узел жгут волос и скользкий, сбившийся от чувственного танца переливчатый шелк. Закусывать крепко, как вбитый глубоко в глотку кляп, позволяя наполняющей рот слюне пропитывать его и вязко стекать из уголка губ, чтобы ни в коем случае не издать ни звука, чтобы бессловесно принимать силу — силу, которую так отчаянно хотелось познать.

Все эти откровенные желания отразились в прозрачно-синих глазах. Отразились так отчетливо, что лорд Эдвард едва сдержал себя, чтобы для острастки не ударить приближенного по лицу, усилив и без того захлестывающие его страх и обожание.

Завтра все взгляды вновь будут обращены на это красивое лицо — он не может оставить на нем следы. И без того его репутации уже не опуститься ниже: всей Бреонии известно, как белый демон обращается со своими любовниками. Не всегда это было правдой, но мягкосердечная Лидия и в самом деле не избежала печальной участи. Больше того, последней приме довелось удостоиться особой его жестокости — так же, как и особой его любви.

Воистину, не зря шептались, будто расположение лорда Ледума гораздо страшнее его равнодушия.

Лорд Эдвард отставил кубок на широкий лепесток витых перил. Отбросив зонт в сторону, шагнул вперед и наклонился к своему фавориту, который, по-видимому, уже плохо сознавал происходящее. Подняв его на руки, правитель без малейших затруднений прошелся со своей ношей сквозь всю опочивальню и швырнул ее в пышное облако серебряных простыней.

Усевшись рядом, он сцапал край статусной ленты и с силой потянул на себя. Кристофер слабо удивился: черный бант нет нужды поправлять, на сей раз тот завязан безукоризненно. Тем не менее, аристократ податливо последовал за рывком, как марионетка за нитью в руке кукловода.

Нарядный узел распался, обнажив будоражащую белизну шеи.

Дыхание мага делается прерывистым: судорожный, нервный вдох, удлиненный выдох. На скулах играют желваки. Как же тревожит изгиб этой белой шеи: голубая жилка бьется под тонкой атласной кожей, дрожит от движения крови так трепетно. Глаза правителя, кажется, стали ещё темнее: темнота разлилась за пределы радужек, заполнив всё видимое глазное яблоко. То был взгляд дракона, потерявшего контроль из-за жажды: жадный зверь внутри рвется убивать.

Наклонности лорда были хорошо известны, а потому, видя ленту в его руках, Кристофер чуть подался навстречу, сложив ладони вместе, словно не возражая, что ему придётся непременно быть связанным и принять наказание. Так ребенок, обжегшись раз, вновь доверчиво тянется к огню.

— Нет, — отшатнувшись, внезапно севшим голосом произносит маг.

Он будто опомнился на мгновение, уличенный этой простой покорностью в преступлениях, которые ещё не были совершены.

Жажда крови слишком сильна! Она расцветает в самой сердцевине его существа, в пульсирующем сплетение нервов, на смутной трепещущей грани между допустимым и непоправимым… она заслоняет глаза. Высокая волна поднимается и — с запасом перехлестывает последние заслоны разума.

Правитель так любит контролировать других, но не в состоянии контролировать самого себя. Правитель так любит власть, но не имеет ее в самом важном.

— Не смей… — шипит лорд на вдохе заметно охрипшим голосом. — Удержи меня!

Но соблазн уже сушит ему рот.

О боги, да как удержать ему себя самого? Стоит признать: он заблудился в этой кровавой тьме, он потерял ориентиры.

Заклинателю не хватает сил. В запале человек не может усмирить зверя: сердце колотится, поводья предательски пляшут в руке. Не только эта комната — весь его город наполнен одуряющим клейким запахом, от которого никуда не деться, от которого не спрятаться нигде. Золотая драконья кровь с готовностью отзывается на зов и жаждет кровавой жертвы.

Правитель не контролирует больше силу пальцев: лента премьера петлей затягивается на горле его фаворита. Последним усилием взяв себя в руки, лорд сдирает несостоявшуюся удавку и, тяжело дыша, стаскивает приближенного с кровати на пол.

Кристофер и сам не знает, чего просит от него. В преданности аристократа есть что-то от религиозного порыва священнослужителей прошлого, готовых принять пытки и даже смерть за свою веру. Но этому не бывать.

Нет, эта изысканная спальня не станет местом экзекуции, о которой он впоследствии пожалеет.

Нет, завтра Кристофер вновь будет тихонько играть для него любимый задумчивый ноктюрн.

Нет, всё будет по-прежнему… ничего не будет разрушено.

…Неужели не понимает глупый мальчик, в какие темные бездны зовет его? Бездны, в которых остались столь многие, из которых всё труднее выбираться ему самому. Бездны, в которые он снова хочет вернуться, вернуться на этот робкий зов. В сердце сдвинулось что-то, неподконтрольное. В душе, что долгие годы покоилась под чёрной водой равнодушия, зародилось тягостное предчувствие. Быть беде.

Лавина, сорвавшаяся с вершины горы, не остановится на полпути.

Но может быть, есть тот, кто в силах ее остановить?

Впервые в жизни снимая все внутренние барьеры, лорд Эдвард мысленно призывает своего дракона, обращается к хозяину священной крови, которая контролирует его тело.

Неизвестно, услышал ли его Альварх, но жажда убийства вдруг ослабела. Правитель всё еще чувствовал себя как хищник, перед самым носом которого размахивают окровавленным куском мяса, но в то же время не стремился разорвать его прямо сейчас.