Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Леха покосился на него.
– Так можно бросить машину…
– Такую машину нельзя бросить, – спокойно возразил Семенов.
– Ну, тогда мы без вас…
Выпили, звонко и строенно чокнувшись.
– Что, Женька, совсем ничего? – спросил Леха.
– Ничего, Комарик, ничегошеньки. Да, по-моему, все наши в таком положении.
– Да-а… А, помнишь, какие были надежды? Бегали с какими-то фиговыми пьесами, обивали пороги редакций. Казалось, вот-вот…
– Не помню, – отрезала Женька. – А вы, Тома, у кого работаете?
– Леша преувеличил. Я занимаюсь в драмкружке при заводе Ильича.
– Да-а, – озадаченно протянула Женька, но улыбнулась на всякий случай как шутке. – А поедем к нам. У нас роскошная квартира в центре, роскошный стол… Мить, ты как?
– Конечно.
– Леш? Тома?
– Наверное, надо что-то прикупить? – спросил Леха.
– Не надо…
Квартира оказалась действительно роскошной – двухкомнатная «сталинка» с эркером и окнами на Садовое кольцо, – видимо, Семенов на своих топливно-энергетических просторах был не последним человеком.
Поражала хронологическая последовательность и симметричность, с какой были расставлены мебель в квартире, книги и безделушки на полках, – ничто не говорило о присутствии в доме художника. И нигде не было письменного стола. Совсем не было.
Сидели в гостиной под несозвучным общему интерьеру, будто вырванным из другой жизни старинным абажуром.
– Мы, ребята, существуем в разных социальных измерениях, – говорил Леха, поддевая ломтик севрюги.
– Вы ешьте, не обращайте внимания, – не смутился Семенов.
– Митя работает на перспективном направлении, – вымученно пояснила Женька, – в последнее время мы можем себе позволить…
– Понимаю, – Леха переключился на икру. – Что-нибудь связанное с распределением ресурсов…
– В этом роде, – согласился Семенов.
Удивительные были у него глаза – пресно-голубые, как вода. Такие глаза не отражают окружающий мир и самопроизвольно закрываются навстречу чужому горю.
– А гитара в доме есть? – спросила Тома.
Семенов поднялся.
– Секундочку.
Он ушел в соседнюю комнату и вернулся с гитарой в красивом кожаном чехле. Передав Томе гитару, подбросил на ладони револьвер и протянул Лехе.
– Раритет. От деда остался. Еще бельгийский, одинарного действия.
– Боевой? – спросил Леха, поглаживая револьвер.
– Да.
– А как же разрешение? – спросила Тома, чтобы поддержать мужской разговор.
– Разрешение, – усмехнулся Семенов. – Он наградной. Передается по наследству… Наши купили лицензию у братьев Наганов в 1895 году и сначала попросили не переделывать механизм, поэтому надо было каждый раз взводить курок.
– Зачем? – удивился Леха.
– Для экономии патронов и кучности стрельбы. И барабан разряжался вручную…
– Упаси господи, – сказал Леха. – У меня, по счастью, в танке «стечкин» был. Я в танковых войсках служил…
– Начинается! – не выдержала Женя. – Скучно, мальчики!
– Это сейчас «стечкин», – не обращая внимания, продолжал Семенов, – а в Отечественную танкистов вооружали именно наганом, чтобы его можно было в прорезь просунуть и гильзы не летели…
Тома расстегнула чехол, аккуратно достала гитару и, перебирая струны, еле уловимым движением подтягивала колки.
– А дед ваш с войны вернулся? – спросила она.
– Дед в войсках НКВД служил, отец – во внутренних, – спокойно ответил Семенов, взял у Лехи наган, крутанул барабан и нажал контрольный спуск. – Там где-то, на Севере…
Тома внимательно посмотрела на Семенова и неожиданно запела, резко перейдя из настройки в аккорд. Запела грустную песенку про Север, с которым, как ей казалось, порвала навсегда.
Проклятый Север не дает
Спокойно спать, привычно мыслить —
Проклятый Север вновь зовет
Пожаром облетевших листьев.
А за окном – все те же крыши.
На крышах – те же облака.
И у соседа слева – грыжа.
Внизу – цыпленок табака.
А облака, а облака
Над городами пролетают.
Куда – пока еще не знают.
Дожди их ватные бока
Слезой на землю проливают.
С утра кочуем в поездах,
Вам на Таганке пересадка.
А в море Лаптевых касатка
Кричит на разных языках.
Привычно тащат электрички
Обеды, пудреницы, спички.
Увозят в общем направленьи
Несхожие мировоззренья.
А облака, а облака
Опять куда-то улетают.
Куда – пока еще не знают.
Ветра их ватные бока
Безжалостно разъединяют.
А мы друг друга по плечу,
А мы друг другу о вчерашнем.
И к участковому врачу
Стоим, как в скорбном списке павших.
Но суета сует, час пик,
Тоска, удушье, недомолвки.
А где-то Мутный Материк
Прекрасен в утренней помолвке.
А облака, а облака
Бесповоротно улетают.
Куда – по-прежнему не знают.
Года их ветхие бока
Перебирают. Тают. Тают…
Тома допела, положила гитару на колени.
– Я не совсем понял, – сказал Семенов, – вот это, про скорбный список павших, кажется… По-моему, как-то, м-м… Хотя пока до наших врачей достоишься – еще десятком болезней заболеешь. Факт. – Он приглашающе засмеялся, но увидев, что его никто не поддержал, закончил скомканно: – У нас, в ведомственной поликлинике, в этом смысле, конечно…
Леха увидел, как заливается краской Женькино лицо.
– Это так, – поспешил сказать он, – для рифмы. Эти самодеятельные поэты понапишут черт-те чего, а мы – ломай голову. Ты нам, Томка, больше таких песен не пой.
Грустно улыбнулась Тома.
Леха срочно «залатывал» паузу.
– Анекдот вчера рассказали… Жена возвращается домой и застает своего немолодого, обрюзгшего, плешивого мужа в постели с очаровательной юной любовницей. Она останавливается посреди комнаты и спрашивает у любовницы: «Ну ладно, я – жена. Но тебе-то зачем это нужно?..»
Леха коротко хохотнул.
Дробно посмеялся Семенов.
Женька встала и вышла на кухню.
– Это глупо, Комарик.
– Ну, глупо.
– Тогда зачем?