дельца, не внушающего доверия. Мы (как и Короленко) можем фактически разделять мнение Казимира, что традиционный крестьянский подход к пользованию лесом наносит серьезный урон – возвращаясь к беседе с поляком, Короленко приходит к мысли, что из русских хороших лесников не выйдет: «Русский сам слишком близок к взглядам своего народа. <…> Поляк культурнее, выдержаннее, в нем крепче и устойчивее “цивилизованные” взгляды на земельную собственность» [Короленко 1953–1956, 3: 189]. Сбивчивый монолог Аксена напоминает Короленко о том, как глубок разрыв между рациональным порядком и хаосом не столько самого леса, сколько того образа жизни, который олицетворяет охотник. Бортничество Аксена наталкивает Короленко на сравнение людей с пчелами, приводящее его к неутешительному выводу:

Не так ли и лесной мир: как эта божия тварь, он оседал среди дебрей, без руководства и указки, основывался, роился, связанный условиями своего быта тысячью невидимых нитей… Но вот по стволу борти стучит топор казенного полесовщика, и трудолюбивая тварь жужжит, тревожится, волнуется. Над понятиями лесного мира тоже занесен топор, и дикая, стихийная, непосредственная лесная правда, родившаяся где-то в бессознательной древности, протестует во имя стихийных, правящих в лесном царстве законов… А так как лесным людям и весь божий мир представляется только лесом, где всякая божия тварь должна роиться по простейшим законам, одинаковым и для лесной борти и для лесной общины, то теперь лесному человеку кажется, что «Казимирушка» посягает на целый мировой порядок… [Короленко 1953–1956, 3: 198].

Эти беседы и раздумья заводят Короленко в тупик, из которого непросто выбраться. Аксен винит чиновников и твердо верит, что «великий государь» заступился бы за него перед притеснителями-бюрократами. Его рассказ постепенно принимает все более фантастические формы, а Короленко приходит к выводу, что они с Аксеном просто говорят на разных языках. И какой бы интерес ни испытывал писатель-народник к этому охотнику, его мир и восприятие озадачивают человека, выступающего на этих страницах защитником «благонамеренности» и преимуществ прогресса.

Создается впечатление, что стихийный хаос лесов не подчинится законам рационального управления без борьбы; также остается неясным, что же было бы оптимальным для самого леса. Разлинованные и подстриженные насаждения Казимира? Аксеновы пчелы и стычки один на один с медведями? К финалу беседы мужчины замолкают, и в паузе человеческой речи слышится шепот леса. Что бы ни имел он сообщить, для людей это остается загадкой. Современному читателю может показаться, будто Короленко защищает голос самого леса, пытается обеспечить природе некое представительство ее интересов и отстаивает принципы, за которые борются и нынешние теоретики и активисты от экологии[215]. Между тем позицию Короленко нельзя назвать позицией борца за охрану природы. На протяжении всего повествования его заботят человеческие жизни и дела и интересует механизм того, как труд дарует, по словам Ричарда Уайта, «телесное знание об окружающем мире» [White 1996:172]. Такая формулировка отсылает нас к картине Степана у реки с головой в облаках и с руками, управляющими Керженцем посредством нитей невода. Тогда я написала, что этот образ напоминает нам о сложных и укорененных в телесности отношениях мужчин и женщин с пейзажем, среди которого они трудятся. Рассказ Казимира о разорении леса подразумевает менее снисходительный взгляд на плоды этого труда. Нашу постмодернистскую озабоченность обычно вызывает влияние человеческой деятельности на окружающую среду, однако Короленко и его современники расставляли приоритеты иначе, беспокоясь о воздействии природы на труды человека и его достижения. Природа, как сказал в начале своего очерка о голоде Короленко, преследует человека «с беспощадностью, которая невольно внушает суеверную идею сознательной преднамеренности». Изображение автором жизни на местах всегда учитывает политическую составляющую: коррумпированных бюрократов, налоговое законодательство и извечное неравенство в статусе и возможностях. Но создается впечатление, что природа в обычном восприятии писателя в лучшем случае эпизодически благосклонна к человеку и всегда будет противиться человеческим устремлениям. На мой взгляд, Короленко занимает позицию где-то между детерминистами конца XIX века, с которыми он полемизировал, и условным Горьким, чье героическое изображение работяг и скитальцев с легкостью оборачивается советской риторикой триумфа человека, подчинившего себе враждебный, но уступчивый мир природы[216]. К. И. Чуковский упрекал Короленко за неискоренимый оптимизм [Чуковский 2012: 206], но на самом деле в его трудах все же присутствует достаточно явный экологический реализм, с которым писатель изображает глубокую зависимость человека от непредсказуемых природных явлений. Тем не менее, предлагая выбор между пчелами Аксена и геометрией Казимира, Короленко оставляет нам надежду, что возможен и третий путь[217].

Концовка рассказа возвращает нас в человеческое общество, в суматоху и судоходную толчею «развитой» Волги на месте впадения в нее Керженца. Здесь Короленко испытывает подлинное облегчение и большую радость: завершающие отрезки речного пути оказались для него чересчур пустынными, вызвали приступ тоски и мучительной скуки. Последняя встреча с людьми состоялась на лесном кордоне, где Короленко беседовал с женой лесника и наблюдал за их унылой, апатичной дочерью, загоняющей домой корову. В дальнейшем путешественников окружает лишь настоящая пустыня – непроходимые болотистые земли и лесные ручьи. Зайцы глядят на них с берега «наивными круглыми глазами», над ними кружат коршуны, Короленко вдруг стреляет в орла, в вышине наблюдающего за ними, и сам не может понять, с чего ему вздумалось «убивать старую птицу». Писатель окидывает взглядом следы «безмолвной, стихийной драмы» гибнущего леса, могучие стволы сосен и елей, погрузившиеся в прибрежные воды, словно на «кладбище деревьев». Когда они останавливаются на ночлег и Короленко берется за свою записную книжку, он признается, что скучает по человеческому общению.

Среди этих темных молчаливых лесов, наполненных жуткими воспоминаниями и могилами убиенных и принявших огненное венчание, над рекой, усеянной трупами деревьев, под шум перекликающихся непонятными голосами лесных вершин – встретиться с человеком, у которого в нужде найдешь сочувствие и помощь, с которым поговоришь на языке людей, а не леса, – да это в самом деле нечто больше наших пустых встреч и шапочного знакомства. <…>

Но ждать было некого, и я тревожно заснул, прислушиваясь к диким крикам какого-то лесного хищника, к жалобным воплям его жертвы, к робкому шороху дождя, нерешительно ударявшего по листам… [Короленко 1953–1956, 3: 206].

Из таких пассажей становится понятно, насколько восприятие пустыни Короленко отличается от традиционного американского. Короленко не избегает людского общества – наоборот, ищет его на протяжении всего пути: он любопытен и щедр с каждым встречным – даже с подозрительными и закрытыми староверами. Он любит поговорить и демократичен в общении, рад послушать истории и осознает, что его собеседники смогут сообщить ему что-то новое не только об этих краях, но