мифы и легенды, но привлекает и само озеро – у него появляются физическая потребность ухватить суть этого места и какое-то озорное желание слегка подурачиться. В примечании Короленко говорится, что озеро имеет вулканическое происхождение. Ученые до сих пор спорят о том, как оно образовалось; любопытно, что экскурс в геологию сведен Короленко к примечанию, словно подобное определение не дает того понимания озера, которое обеспечит непосредственное погружение в него. Современные паломники на Светлояр осуждают тех, кто приходит туда поплавать; летом 2007 года наш экскурсовод (эколог из близлежащего заповедника, кладезь любопытных фактов из мира ботаники и местных легенд) объяснил, что купающимся там в жаркий день семьям просто некуда больше пойти. Но для паломников вода озера священна, а дотрагиваться до нее или черпать ее можно только в ритуальных целях – и точно не для банального удовольствия окунуться в жару. Прыжок Короленко в чистые холодные воды кажется таким же противозаконным актом или даже материальным подтверждением того факта, что здесь он просто как обыватель, а не паломник.

Широта интересов Короленко в данном очерке проявляется в его внимании не только к лесу как таковому, но и к лесоводству в целом. Земля вокруг озера, как мы помним, обнажена: «Теперь леса порубили, проложили в чащах дороги, скиты разорили, тайна выдыхается. К “святому озеру” тоже подошли разделанные поля» [Короленко 1953–1956, 3: 130]. Короленко играет здесь не только на контрасте между поруганным пейзажем и святым образом, но и на несоответствии того, что сам наблюдает, – лишенной лесов пустыни – описанным Мельниковым густым чащобам. То, что Мельников замалчивал, Короленко выводит на первый план. Заросшие лесами северные берега Волги активно вырубались на протяжении десятилетий, предшествовавших поездке писателя на Светлояр, что отразилось на судоходности реки и на сельском хозяйстве – в результате этого были сформированы императорские комиссии и прозвучали те самые призывающие к действию сигналы тревоги: «Никогда леса не рубились у нас так беспощадно, как в настоящее время, и уже на огромной площади, расположенной вдоль притоков северной и средней Волги»[214]. Короленко заостряет наше внимание на том, как природные изменения приводят к изменению мифических пейзажей, но одновременно создает картину современного лесохозяйствования, как оно практикуется в отдаленных районах, в качестве полевого отчета о «рациональном лесопользовании».

Предпоследняя глава очерка Короленко посвящена его знакомству с охотником Аксеном, медвежатником, который сначала проплывает мимо них, а затем приветствует писателя с племянниками с берега, где они затем окажутся у одного костра и за беседой. Аксен – еще одна ключевая фигура для истории Короленко: он призван представлять здесь некое усредненное крестьянское мнение относительно леса, в противовес точке зрения польского лесника Казимира Казимировича, которого Короленко повстречал несколькими днями ранее. Погруженный в свои мысли у костра, писатель вспоминает Казимира Казимировича и его лес, который является образцом рационального лесопользования в плане порядка и организации. Они с поляком стояли на бельведере домика лесника и оглядывали лес: перед ними открывался пейзаж, состоящий чуть ли не из геометрических линий.

Он устроил себе прелестное, уютное гнездышко в своем казенном домике… Домик этот стоит на конце села, на круче. Отсюда видна река, луга за рекой, за лугами леса и леса… Светло-зеленые, темные, синие, фиолетовые на дальнем горизонте – они стелются вдаль, скрывая в себе излучины Керженца… Кой-где уверенно прорезали их прямые просеки, правильные рубки легли ровными площадками, молодые поросли, точно подстриженные, плотно примкнули к высокому старому лесу… И когда с бельведера я смотрел на все это, домик лесничего казался мне центром, откуда исходит и куда стремится весь этот порядок, заметно проложивший свои следы среди первобытного хаоса лесов [Короленко 1953–1956, 3: 188].

Аксен, со своей стороны, в эту рациональную картину мира не вписывается: нововведения государства вредят его бортничеству, и он жалуется Короленко с горечью и иронией на сложившуюся ситуацию, когда нельзя ни медведя повалить, ни липу, не посоветовавшись предварительно с чиновниками. Аксен – типичный мужик, чье отношение к лесу удручает Казимира: он срубит полувековой дуб ради желудей, обдерет сотню стволов ради лыка и выжжет сотню гектаров леса, чтобы очистить себе небольшую делянку. С бельведера, этой открытой галереи, позволяющей, как пишут в словарях, обозревать окрестности, его хозяин с Короленко сверху оглядывают лес. Их взору предстает «государственная собственность» (как говорит Казимир) или «лесная собственность», которая приведена в «порядок, заметно проложивший свои следы среди первобытного хаоса лесов» [Короленко 1953–1956, 3: 188].

Наблюдаемые здесь Короленко расхождения во взглядах имеют большое значение, а последствия этих расхождений огромны. Он описывает различия в культуре, темпераменте и языке – различия, которые не могут не сказываться на состоянии самого леса. Аксен олицетворяет глубоко укоренившийся крестьянский взгляд и подход к лесам, Казимир же символизирует современность, порядок и чуть ли не окультуривание леса. При написании этих страниц Короленко наверняка вспоминал Лесной закон 1888 года, вышедший всего двумя годами ранее. Как обсуждалось в третьей главе, это «Положение о сбережении лесов» установило нормативы вырубки с целью сдержать начатое после освобождения крестьянства истребление лесов. Закон появился как результат попытки группы просвещенных специалистами и землевладельцами общественных деятелей обосновать принципы государственного контроля над ресурсами, получившими титул «нашего национального достояния» [Bonhomme 2005: 51, 54]. Но где-то ниже этого «бельведера» государственных деятелей и специалистов, с его прекрасным видом на окрестности, лежит целая пропасть, разделяющая мечты о рациональном лесопользовании и взгляды крестьянства, которое верит, что леса – это дар Божий. И в ходе этих путаных бесед Короленко оказывается заброшен прямо в центр этой дискурсивной пропасти. После сумбурного и даже раздосадовавшего его разговора с Аксеном Короленко вновь поразился взглядам поляка-лесника на рациональное лесоустройство.

Мне опять вспоминались разговоры на балконе лесничего и его рассказы о планах «рационального лесоустройства». Выходило так, что весь этот лесной мир, расстилавшийся под моими ногами, туманившийся и синевший по широкому горизонту, спокойно, величаво и закономерно поворачивается около центра, стройно двигаясь от хаоса к порядку и гармонии. Здесь же, на песчаной отмели, под страстные речи Аксена поворот казался мне уже не таким стройным… Под осями что-то стонало и билось, просеки прорубались по живой целине исконных народных понятий [Короленко 1953–1956, 3: 197].

Аксен заставляет Короленко переоценить вид с бельведера Казимира, но слова Аксена не обесценивают мечту о симметрии и рациональном планировании. Аксен рассказывает о бортничестве и оспариваемых претензиях на принадлежащие государству деревья: мол, он собирает мед диких пчел, а налог подняли, и приходится обращаться за помощью к городскому адвокату, которого Короленко знает как темного