и о России в целом. Перемены сюда приходят медленно, но все же приходят. Вот уже туда, где раньше прятались раскольники, пришли пароходы и повышенные налоги, окрестности священного озера разорены, а образцовый лес высится упорядоченными рядами.

В письме 1893 года народнику Н. К. Михайловскому Короленко утверждает, что «нужно глядеть вперед, а не назад, нужно искать разрешения сомнений, истекающих из положительных знаний, а не подавления их в себе» [Короленко 1922а: 30]. Я очень старалась обнаружить некую многозначность и парадоксальность в этой главе о Короленко, но альтернативного толкования не нашла. В статье 1888 года об искусстве он заявляет, что «если жизнь есть движение и борьба, то и искусство, верное отражение жизни, должно представлять то же движение, борьбу мнений, идей» [Короленко 1953–1956, 8: 294]. Борьба, показанная Короленко в его повести о лесе, – не только общая и экономическая, но и его собственная, – за судьбу этих мест и всей России.

Стремление Короленко глядеть в будущее уравновешивается в описании его речного путешествия пылкой обезоруживающей открытостью к самим местам и живущим тут людям. Как и в тургеневской «Поездке в Полесье», здесь происходит переход от возвышенных пейзажей и романтических монологов, характеризующих первую встречу, к миру труда, легенд, общения и проблем. Однако Короленко выступает здесь более современным – вероятно, благодаря своему не столь привилегированному врожденному статусу, сибирской ссылке, или перепробованному им разнообразному физическому труду, или же просто потому, что писал он на полстолетия позже, накануне первых русских революций XX века. Короленко обладал куда большими, по сравнению с Тургеневым, влиянием и авторитетом в политической жизни своей страны вплоть до своей смерти. Последнее высказывание Короленко в публичной сфере интересным образом проливает свет на масштаб его озабоченности проблемами окружающего мира – его, если хотите, экологические взгляды.

Великим экологическим кризисом зрелой жизни Короленко стал голод 1891–1892 годов. Хотя историки пишут об этом голоде с таких позиций редко, кажется оправданным рассматривать его как бедствие, ставшее результатом не только природного катаклизма, но и действий человека, а также следствием существовавших форм землевладения, сельского хозяйства и распределения богатств. В рассказе о своем речном путешествии 1890 года Короленко, как уже отмечалось, не ввязывается в споры об охране природы. Его отношение к тому, что мы называем дикой природой, к этим необитаемым керженецким уголкам, довольно двойственно. С одной стороны, он из тех, кто нуждается в компании, скорее человек жилищ, чем лесов. Но на протяжении всего своего повествования он рисует сложную и запутанную картину взаимозависимости, буквальной и символической, человека и природы. А его описание в корне противоположных точек зрения лесовода и медвежатника Аксена размечает то непростое поле, на котором нужно организовать устойчивое лесопользование.

В предыдущей главе показывалось, как русские писатели и художники к концу века стали все больше выражать беспокойство по поводу катастрофических последствий бесконтрольной вырубки лесов европейской части России. Экологическая трагедия России XIX века получила статус всенародного бедствия: философ В. С. Соловьев, писавший о засухе и голоде одновременно с Короленко, посылал образованной публике мрачные предостережения о последствиях ее неспособности справиться не только с разрастающимся опустыниванием русских земель, но и с ошибками сельского хозяйства и никудышным уровнем образования среди крестьян. В выдающемся цикле статей, написанных в 1890-х годах, Соловьев призывает образованного читателя к ответу, заявляя, что настоящий враг с Востока будет не привычным супостатом, а экологическим – захватчиком-пустыней. Как и Короленко, Соловьев наблюдает за климатом. В своем эссе он дает понять, что следил также и за дискуссией о проблемах засухи и обезлесения:

Хотя нынешней весной половодье было вообще значительное, тем не менее не только в южной половине России, вовсе обнаженной от лесов, но и в тех местах, например, где я теперь пишу (граница Московского и Звенигородского уездов), с половины мая земля настолько суха, что после значительных дождей сырость сохраняется лишь несколько часов, а на другой день не остается никакого следа влаги [Соловьев 1911–1913, 5: 459][218].

Наблюдая за климатическими изменениями и читая научные работы по этой теме, Короленко и Соловьев взывали к гражданской и экологической сознательности русской аудитории, призывали к изменению земельного законодательства и принципов ведения сельского хозяйства, которые, быть может, смягчили бы катастрофические последствия бездействия[219].

Финальное высказывание Короленко на темы окружающей среды, культуры и гражданственности прозвучало в удивительной форме – в виде цикла писем к советскому наркому образования А. В. Луначарскому. Луначарский уговорил Короленко написать их, пообещав напечатать в большевистской прессе, но затем слово свое не сдержал: написанные в 1920 году, письма были опубликованы только в 1922 году в Париже, а в России – лишь во второй половине 1980-х годов [Короленко 1991][220]. Предпосылкой к их написанию послужили казни нескольких крестьян, обвиненных в укрывании зерна в годы Гражданской войны; Короленко еще до революции писал страстные призывы отменить смертную казнь и был потрясен тем, что и при новом порядке ему приходилось заниматься тем же. Эти письма – выстраданные пылкие мольбы о свободе – свободе прессы, свободе совести, свободе и независимости суда. В них также страстно защищается превосходство воображения над «схематизмом», понятием из его работ 1880-х годов, в которых он предостерегал о том, что безапелляционность логики приводит к трясине реакции, и отмечал, что «люди, наделенные сильным чутьем жизни, – не пишут утопий» [Короленко 1953–1956, 8: 297]. Четкое следование марксистской доктрине, по мнению Короленко, сделало большевиков невосприимчивыми к реалиям русской жизни: в контексте свободной прессы только воображение помогло бы облеченным властью осознать сложное положение дел в огромной стране [Короленко 1991:172]. В последних письмах Короленко больше всего обеспокоен неявностью опасности голода. Большевики и их «схемы» «победили капитал», но заодно разрушили производственные возможности общества, и для Короленко их победа привела за собой «полное поражение на гораздо более обширном и важном фронте», где человек сражается с враждебными силами природы.

Когда-то в своей книге «В голодный год» я пытался нарисовать то мрачное состояние, к которому вело самодержавие: огромные области хлебной России голодали, и голодовки усиливались. Теперь гораздо хуже, голодом поражена вся Россия, начиная со столиц, где были случаи голодной смерти на улицах [Короленко 1991: 166–167].

Короленко возвращается к проблеме голода несколькими страницами ниже, в рассказе о Полтаве, где идейные крайности военного коммунизма оставили солдат без обуви и пропитания. Его описание того, к чему привели их лишения, пространно и тревожно.

Не далее двух недель тому назад из Полтавы уходил на фронт красноармейский полк. Штаб его помещался рядом с моей квартирой