чувства, мало живой мысли». Среди них не найдется ровни Степану, или «волку», или охотнику Аксену. Здесь есть лишь глухой старик, слышащий китежские колокола, которые напоминают ему родную деревню, да странник с «колющими глазами», цитирующий стихи да псалмы. И есть мирно рыбачащий старец, пересказывающий Короленко легенду об исчезнувшем местном жителе – сгинувшем, по общему мнению, в подводном царстве Китежа (в изложении Короленко создается впечатление, что его на самом деле просто убили).

В уже упоминавшейся мимоходом повести «За иконой» интерес Короленко лежит не столько в самой иконе (которая даже не описана), сколько в разнообразии способов ее почитания и в традициях подобных процессий. А в своем очерке «В пустынных местах» Короленко кажется более чутким как к самому образу, так и к проблемам изображения и ожиданий: икона позволяет ему представить идеализированную модель мира, а заодно рассказывает о так интересующих Короленко способах взаимодействия изображения с реальностью – его внимание к этой теме, вероятно, было обусловлено его собственными опытами в рисовании[212]. «В голодный год» же, после описаний горящих лесов к северу от Нижнего, начинается с вопроса, что же такое голод. Короленко настаивает, что вопрос этот не формальный: ведь готовность обывателя поверить в кошмарность трагедии зависит от его представлений о том, как этот голод выглядит.

Я знаю, чего ждет читатель от корреспондента из голодных местностей <…> сгущенной яркой картины, которая сразу заставила бы его, городского жителя, пережить и перечувствовать весь ужас голода, растворила бы его сердце, заставила бы раскрыться его кошелек… <…> Я знаю, что, прочитывая мои листки, читатель будет, пожалуй, не раз спрашивать с таким же удивлением: а где же голод? голод, который должен потрясти, ошеломить, вывернуть человека наизнанку? «Голод, это – когда матери пожирают своих детей», – писал еще недавно один господин. <…> Нужно наконец научиться признавать и видеть народное горе и бедствие там, где ни одна мать не съела еще своего ребенка… <…> Голод подкрадывался к нам среди этого зноя и дыма, среди этой засухи; он был у нас, ходил по деревням уже два года, но мы его не замечали, потому что еще ни одна мать не съела своих детей [Короленко 1953–1956, 9: 101–102].

Этот отрывок сигнализирует о все четче осознаваемой автором писательской задаче открывать читателям глаза на реальность, а также о трезвом понимании важности, как для личности, так и в общественном смысле, правильного отображения мира. Как заставить людей увидеть катастрофу, если она выглядит не так, как они ожидают?

Психология восприятия и своего рода этика взгляда имеют также ключевое значение для рассказа Короленко о старообрядческих общинах. Старая вера, как ее изображает Короленко, жаждет видеть сквозь материальный мир или через его границы, видеть какую-то иную реальность: праведный мир открыт только избранным, это «другой мир», существующий параллельно нашему, словно реальный мир не имеет никакого значения, будто он лишь обманка, иллюзия. Короленко напоминает нам о далеком от феноменологии аспекте китежского мифа и староверства.

Так и стоит град Китеж поныне у кругленького и чистого, как слеза, озерка Светлояра. Скрылись от взора человеческого дома, улицы, боярские хоромы и стены с бойницами, церкви и монастыри, в коих «многое множество бысть святых отец, просиявших житием, яко звезд небесных или яко песка морского». И кажется нашему грешному, непросветленному взору один только лесок, да озеро, да холмы, да болотище. Но это только обман нашего грешного естества. В действительности же, «по-настоящему», здесь стоят во всей красе благолепные храмы и золоченые палаты и монастыри… А кто может хоть отчасти проникнуть взором через обманчивую завесу, для того в глубине озера мелькают огоньки крестных ходов и высокие золоченые хоругви, и сладкий звон несется над гладью кажущихся вод. А потом все стихает и опять только шепчет дубрава.

Итак, над озером Светлояром стоят два мира: один – настоящий, но невидимый, другой – видимый, но ненастоящий. И сплетаются друг с другом, покрывают и проникают друг в друга. Ненастоящий, призрачный мир устойчивее истинного. Последний только изредка мелькнет для благочестивого взора сквозь водную пелену и исчезнет. Прозвенит и смолкнет. И опять водворяется грубый обман телесных чувств… [Короленко 1953–1956, 3: 131].

Сколь бы ироничным ни было отношение Короленко к старообрядчеству, этот отрывок полон прелести, порожденной великой красотой этого обманного и грешного мира, и тайны, которая сопротивляется нашему вторжению. Реакция Короленко на мир староверов – это изумление, а не раздражение, и стоит отметить принципиальное отличие в его подходе по сравнению со взглядами его современника Засодимского, в чьем этнографическом очерке о северных лесах общины старообрядцев описываются как бастионы невежества, одолеваемые сифилисом [Засодимский 1878]. Пожалуй, лучше всего выводы Короленко из его общения со староверами иллюстрирует его действие, которым заканчивается глава «Светлояр». Поговорив со стариком, рыбачащим на берегу озера, и попытав того на тему, настоящей или обманной будет пойманная им рыба, Короленко решает искупаться. Его окончательной стратегией по отношению к Светлояру оказывается, так сказать, желание «опуститься в глубину».

Меня потянуло купаться. Отойдя подальше, чтобы не помешать доброму человеку таскать из кажущегося озера несуществующих рыб, я разделся недалеко от кладочки с привязанной лодкой и с наслаждением кинулся в воду. Надо мной спокойное высокое небо. Маленькое золотистое облако тает в румяных отблесках. Подо мной – загадочная глубина, бездонная и таинственная.

<…> Набрав воздуху, я опускаюсь вертикально в глубину. Холодно, вода очень плотная. Невольное ощущение жути и таинственности… Меня быстро выносит опять на поверхность… <…> Я делаю вторую попытку. На этот раз – удачнее и глубже. Вода еще холоднее и выжимает кверху, как пружина, но все же мне удается нащупать ногой какой-то предмет. Ветка дерева. Она уходит из-под ноги, но тут же другая, третья. Как будто вершины потонувшего леса… Я вишу между ними на глубине, плотной и темной. Еще усилие. Звон в ушах. Меня быстро выносит на поверхность, и я глубоко вздыхаю полною грудью [Короленко 1953–1956, 3: 143].

Есть что-то извечное в этом желании погрузиться в озеро Светлояр; чудесно само физическое ощущение, и не менее чудесно описание переживаемого Короленко – тактильный шок (глубина, холод, плотность воды, тянущаяся в поиске опоры нога) от погружения, перехватывающий дыхание нырок в другое измерение. Ныряя, Короленко не достает дна (озеро и впрямь достаточно глубокое), но он осуществляет физический, телесный контакт с этим озером, столь мифологизированным как старообрядческой традицией, так и ее более поздними трактовками русской писательской братии и богемы[213]. Короленко привлекают эти