<…>. Во дворе дома, где я живу, есть несколько ореховых деревьев. Это привлекло солдат <…>. Трудно описать, что тут происходило. Влезали на деревья, ломали ветви, и, постепенно входя в какое-то торопливое ожесточение, торопясь, как дети, солдаты стали хватать поленья дров, кирпичи, камни и швырять все это на деревья. <…> Все деревья были оборваны, и только тогда красноармейцы ушли, после торжественной речи командира, в которой говорилось, что Красная Армия идет строить новое общество… [Короленко 1991: 172–177].

Фактически это стихотворение «Сбор орехов» Вордсворта, только столетием позже, к тому же дополненное идеологической непримиримостью и оголодавшей, обезумевшей, озлобленной солдатней.

Этот пассаж Короленко свидетельствует о его непрекращающейся заботе о благополучии людей: он и его соседи беспокоятся, что солдаты разобьют окна, которые починить не удастся. Здесь считывается также некое мрачное раздражение, вызванное несоответствием между идеалами нового общества и разрушением им настоящего, а также озабоченность судьбой самих солдат – не только их голодом, но и утратой «побуждения к труду», которое Короленко упоминает, будучи потрясен масштабом разграблений в стране. Этот отрывок в целом невеселое чтение, что усугубляется нашим знанием истории последовавшего голода, беззаконий и разорений в Советском Союзе. Как и в случае с поваленными деревьями на заднем плане репинского полотна, агрессия тут была направлена одновременно на людей и на их среду обитания. Голод, которому Короленко стал свидетелем в 1891–1892 годах, оказался не самым страшным. Ему не довелось дожить до голодомора на территории Украины, когда сталинский режим использовал «враждебные силы природы» против целого народа. Короленко умер в декабре 1921 года. Его письма к Луначарскому не стали штрихом к его образу в советскую эпоху. Но, как и все написанное этим выдающимся человеком, это наследие, которым русский народ может гордиться.

Также он оставил нам множество текстов о различных местах, о труде, экономике, культуре, о природных условиях, о климате и почве – и каждый раз это были образцовые сочинения подобного толка. Экологическая ли это литература? Хоть Короленко и учился вместе с одним из величайших ученых своего времени, сам он никогда не считал науку своей сферой, полагая, что традиционная для России идейно наполненная публицистика послужит ему более подходящим средством не только для отображения реальности, но и для влияния на общество и изменения его. Перерождение, как он замечает в письмах к Луначарскому, необходимо одновременно душам людей и учреждениям. Язык науки и конкретные факты из области естествознания не играют ключевой роли в прозе Короленко. Значим же для нее своего рода коммунитарный дискурс, в рамках которого ищущий, открытый новому и внимательный наблюдатель-беллетрист записывает все, что видит, впускает в свое воображение встречаемых персонажей и их истории и выражает скепсис, когда считает нужным. Поэт и прагматик в повествовании Короленко всегда рядом – иногда это разные люди (как в отрывке с беседой на берегу Лены, процитированном у Азадовского), иногда же они соседствуют в его собственном повествовании. Что больше всего восхищает в этом «единоличном профсоюзе гражданских свобод» – это его готовность опускаться в глубину – будь то в воды Светлояра или охваченные голодом деревни, которые другие отказывались замечать. Его способность одновременно видеть красоту и нужду, «икону» и ее осквернение, его почти мистическая связь с природой, соседствующая с пониманием того, насколько в реальности природа может быть враждебна, – все это делает Короленко великолепным «направляющим шестом» в нашем собственном поиске ответа на вопрос, что значит перерождать души и учреждения. Или, выражаясь буквально, что значит взращивать гражданское общество и заботиться одновременно о природе и человеческом благополучии.

Глава 5

За разрушенным образом

Озаренные леса Михаила Нестерова

Уделять внимание – значит воображать… Именно в образе, притягивающем или притупляющем наше внимание, нам предъявляют мир.

Ричард Р. Нибур. Спор об интерпретации: моральный груз воображения (1985)

В том же 1890 году, когда Короленко опубликовал «В пустынных местах», живописец М. В. Нестеров (1862–1942) завершил полотно, которое положило начало будущей серии картин, посвященных Сергию Радонежскому, русскому «лесному» святому, православному отшельнику, чья жизнь в северных лесах в трудах и молитве стала символом духовного и политического возрождения. Творчество художника Нестерова стало практически синонимом своего рода сентиментального славянофильства; в его дореволюционных произведениях преобладает лирический взгляд на религиозных подвижников северных земель, являющий собой особую разновидность направления, которое куратор Русского музея в Санкт-Петербурге В. А. Леняшин назвал русским национальным романтизмом [Lenyashin 2005: 24]. Вот почему работы Нестерова напоминают русскую версию того, что Энтони Смит именовал «этнопейзажем», – «некоей территории», ассоциируемой с событиями, сформировавшими народную идентичность, землей, наделенной «мощными эмоциональными связями и культурными значениями» [Smith 1999: 150][221]. На пороге революции нестеровские пейзажи с религиозными фигурами говорят о ностальгии по древнерусскому иноческому прошлому; его полотна кажутся неотъемлемой частью реакционного патриотизма и сопротивления переменам, ознаменовавшим последние десятилетия правления династии Романовых. И в то же время они обладают неоспоримой художественной ценностью, изображая взаимоотношения между человеком и окружающим его миром. Как отмечает тот же Смит, этнопейзажи действуют на зрителя за счет создаваемого ими ощущения «эмоциональной и физической безопасности», пожалуй особенно сильного в эпохи стремительных перемен [Smith 1999: 149]. Это, безусловно, является одной из причин непреходящей популярности подобных картин. В числе прочего Нестеров проиллюстрировал и китежскую легенду, и сцены из романа Мельникова-Печерского о старообрядческом быте, представил картины монашеской жизни Русского Севера и образы святого Сергия. Его цикл работ, посвященный Сергию, возвращает нас в древнерусское прошлое, делая его актуальным и современным: мальчик, встречающий у дуба закутанную фигуру, – самый знаменитый православный святой, но в картине нет ничего, помимо ее названия, что указывало бы на XIV век, – есть что-то чрезвычайно знакомое и бытовое в этой встрече привычного и сакрального[222].

Нестеровские изображения Сергия Радонежского значимы для понимания русского леса по многим причинам. Во-первых, это выразительные образы героя, являющегося олицетворением отшельничества в лесах северо-восточной части Европейской России, воссоздающие в эпоху конца царской России представление о месте и святости. Они пользовались невероятной популярностью в России, став символом национальной идентичности и православных традиций и транслируя образ освященной земли[223]. По сравнению с тактикой Короленко «погружения в глубину» эти полотна, в меньшей степени затронутые иронией и компромиссами современности, скорее побуждают к созерцанию и ностальгии. «Матерь-пустыня» здесь не разорена и не заброшена. Но, как и в текстах Короленко, в картинах Нестерова имеется определенный экологический посыл, рождающийся именно из такой дистанции созерцающего наблюдателя, из его взгляда на этот мир и способа бытия в нем. Том Ньюлин находит параллели