– Сюда, что ли, теперь? – спрашивает шофер время от времени.

Они едут по темным улочкам, похрустывая снежком. Днем этот снег грязен, сейчас он бел. В окнах уже горят огни, Лапин напрягает глаза и вглядывается в открытое окно машины. Едут они неторопливо. Шофер молчит, сам выбирает дорогу. Лапин всматривается в одиноких прохожих, ожидая, когда машина поравняется с ними: он думает о том, что тоже был злобным в Сереженькином возрасте, а ведь проскочил, миновало, ушло. Он видит Сереженьку на скамейке.

– Сергей?.. Ты?.. – зовет он, стараясь не спугнуть, стараясь выказать голосом удивление и то, что это случайность, и никак не больше.

Сереженька подходит, влезает в машину, он трясется от холода. Едва машина трогается, Сереженька нервничает:

– Сидел я. Слушал. Человек там в доме болен, он кричал, а я слушал.

– Ну и что?

– Ничего. Он каждые десять минут кричал.

– Не понимаю, чему ты радуешься. Или он так смешно кричал? – говорит Лапин.

– Обыкновенно кричал.

– Чему ж ты рад?

– Чего ж плакать! Шеф! – развязно обращается Сереженька к шоферу, нервничает и торопится языком. – Шеф, чего ж мне плакать. Не я ж болен. Верно, шеф?

Шофер не отвечает, крутит баранку – ему предстоит длинная путаница переулков, чтобы выехать к дому Лапина.

– Вроде меня умник, – подмигивает Сереженька Лапину в адрес шофера. – Шеф. Вот если б тебе выбирать, что бы ты выбрал: свою ногу или хороший иностранный протез? А, шеф?

Шофер коротко хохотнул на эту глупость и молчит.

– Точно, вроде меня, – заключает Сереженька о шофере. Сереженька нервничает до самого дома Лапина.

Когда поднимаются по лестнице, он быстро идет перед Лапиным и стучит зубами от холода. Едва войдя, Сереженька сразу же кидается на кухню, затем к ножу – и чистит картошку быстрыми мальчишьими движениями. Что-то обезьянье в этом и закоренелая привычка самому кормить себя. Лапин смотрит, тяжело садится на стул.

Минуты две сидит Лапин так, затем встает и ищет еду.

– Ого! Колбаса! – радуется Сереженька.

Но чистить картошку не бросает. Он приучен к работе. Тончайшие шкурки, тонкие, лучшей в мире школы, еще быстрее бегут с его рук веселым ручейком. Сереженька курит, он держит сигарету во рту набок и быстро двигает ножом.

Лапин помнит это лицо совсем маленьким. Помнит, как потемнели волосы и как челюсть слегка вытянулась. Сереженька рос, выражение лица постепенно менялось, будто бы виляло то в одну, то в другую сторону, приобретало новые черточки и штришки и все-таки оставалось тем же лицом, Сереженькиным.

Сереженька нервничает. Он быстро говорит, что наелся и что спать хочет, что уже досыта наелся и что очень спать хочет, – не дожидаясь слов Лапина, он ставит прямо здесь, на кухоньке, раскладушку, стелет постель, спотыкается, задевает за все руками от тесноты и торопливости.

– Можно, я музыку послушаю?

И от этого «можно» Лапина передергивает.

– Сучонок проклятый! – выговаривает он. – Сучонок ты проклятый! – взвивается Лапин визгливым голосом, сразу сорвавшимся, и минут пять или больше кроет жутким матом, едва поспевая дрожащими губами. – Завтра же сам явишься. Сам пойдешь! Сам, так и так твою несчастную, богом проклятую и убитую! Завтра же!..

Он замолкает, он не знает, что еще сказать. Сереженька на раскладушке лежит сжавшийся, онемевший, притухшими глазами смотрит куда-то под стол, в темноту, будто бы там те самые заросли, где убивали его «мамочку», и тот самый ветер, что шевелил верхушки деревьев. Лапин берет корку хлеба, макает в сковородку, и опять отвращение к еде подступает к горлу. Он обхватывает руками голову и долго сидит так.

Затем он выходит в комнату и звонит в отделение милиции.

– Квасницкий, – тихо спрашивает Лапин, – во Фрунзенском районе розыск на кого-нибудь объявлялся сегодня?

– Во Фрунзенском?.. Нет, Юрий Николаевич. Суббота. Люди пока еще веселятся и бьют только посуду, – смеется Квасницкий.

Лапин гасит свет и ложится одетый, его знобит – он лежит на спине, глядя в потолок, на блуждающий на потолке свет автомобилей. Отключенный от всего, он лежит долго, как мертвый – ни боли, ни мысли, ни плохо, ни хорошо. Наконец появляется ровное дыхание, он чувствует, что жарко и благодатно дышится как бы к близкому сну. Почти тут же он слышит легкое касание пола босой ногой. Лапин открывает глаза, то есть он и не закрывал их, а только осознал, что глаза у него есть и что они открыты. В темноте Лапин видит появившегося Сереженьку. Тот стоит и сдерживает дыхание: в руке у него нож – расслышал, что Лапин спрашивает о розыске, от страха обезумел и вот схватил нож, тупой, столовый, которым и одежды не разрежешь. Лапин сонно шмыгает носом, и Сереженька тут же молнией исчезает. И опять Сереженька крадется, появляется тихо у входа в комнату, босо шуршат ноги, и теперь Лапин уже умышленно вдыхает с шумом, и Сереженька исчезает, метнувшись легкой тенью. Больше он не появляется, минута идет за минутой, Лапин смотрит в потолок и ждет. Затем на ощупь набирает привычный номер телефона.

– Нет. Не было розыска, – говорит Квасницкий.

Лапин лежит, долго лежит, затем с усилием поднимается с постели и выходит на кухню. На кухне темно, тот же далекий фонарь маслится на стене, и те же автомашины бегают по потолку бледными фарами. Сереженька накрыт с головой одеялом, маленький и скрюченный, и ноги поджаты к самому лицу – комочек какой-то, а не человек.

Лапин садится рядом. Он чувствует, что говорит что-то повисающее в воздухе, неживое, неподходящее.

– …А помнишь, как мы помидоры таскали, как я кашу тебе экономил. Ты был маленький, дразнили тебя…

Лапин протягивает руку, касается плеча, и одеяло тихо вздрагивает. Лапин продолжает:

– Ты залезал под стол с моей кашей и ел, помнишь, Сереженька? А как Голев умирал и как ты боялся его мертвого. А я тебе воробья показал и объяснил, что это душа нашего маленького Голева, что бояться не надо и что иногда он будет близко к нам прилетать и смотреть, Ты еще хотел запомнить его, мы у забора сидели, лопухи там были, и этот жирный воробей склевывал наш хлеб.

Лапин приоткрывает его голову и гладит рукой. Тихие рыдания и всхлипы трясут, выворачивают худенькое тело Сереженьки.

– Они расстреляют меня, Юрочка? Если я явлюсь завтра? – я явлюсь, только ты скажи мне сразу. Не обманывай меня, ты один у меня, Юрочка…

Бедняга не знал, что он никого не убил, и Лапин только сейчас осознает это. Лапин гладит его по вихрам и говорит про Павла Ильича, про давний запомнившийся дождь за окном и прыгавших кроликов.

– А по… помнишь Инну Семеновну? – всхлипывает Сереженька.

– Да, она хорошей с нами была.

– Оч… очень хорошей…

Лапин сидит рядом и успокаивает рукой дрожь худенького, не успевшего толком сформироваться тела.