Сереженька наконец спит. Каждые два часа Лапин тихо поднимает трубку, звонит, и снова – тишина. Ночь тянется медленно и неслышно.

Лапин сидит у окна. В утомленном сознании ему чудится, что кто-то пролетел за окном, шумя тяжелыми крыльями. Лапин невесело усмехается – уж не душа ли прокуратуры, не дремлющая ночью, присматривается к Лапину?

Суставы ноют, тело ломит.

Лапин кутается в пальто, зябнет и посматривает, как понемногу светлеет за окном небо.

* * *

Отца у него не было – Сереженька помнил только то, что была мать и что ей приходилось туго. Помнил, что жили они где-то под Краснодаром и что мать учила его ничего не просить.

– Никогда не проси, – говорила мать. – Не привыкай.

Мать таскалась с ним на работу куда-то в пригород, лесом, и он очень боялся таких ночей. Территория в то время раза три переходила из наших рук к немцам и обратно, и по лесам было немало жулья и всякой швали человеческой, – дословно так объяснял это детям Павел Ильич. Но Павел Ильич и его объяснения были после. Сереженька же помнил, и помнил очень ясно, что матери пригрозили и что она стала бояться как-то по-особенному.

Мать и раньше боялась, всегда боялась, но теперь, когда она шла с Сереженькой на работу, она вдруг напевала, чтоб не было страшно, или вдруг громко говорила: «Смотри, какое дерево!» Ягоду не было видно к ночи, а то бы она говорила про ягоду. Сереженька помнил, что, когда уже вернутся домой и мать уже уложит его, она все сидит и сидит над ним какая-то недвижная, глядит и не видит. А иногда спрашивала:

– Ты, если что, фамилию хорошо помнишь?

Или еще:

– Ну-ка, скажи быстро, как тебя зовут?

– Мам, я спать хочу.

– Ну, спи, спи.

Они остановили ее вечером, когда верхушки деревьев еще были видны, но кричать было далеко, без пользы. Их было трое. Они остановили, затем они свернули с тропки в лес, и мать шла за ними. То есть, может быть, это были и не те люди, которых мать боялась, даже наверняка это были какие-то другие – Сереженька мало понимал, его вели за руку, и мать шла тоже и хихикала, улыбалась, заискивала перед ними. Иной раз она пыталась вырвать Сереженьку, и тогда ее несильно отталкивали. Он помнил, что шли не спеша и совсем не так далеко, и трава была под ногой, и верхушки деревьев качались.

– Ну?.. Так какая ты женщина? – спрашивал все время один у матери и хмыкал, придавливая смех.

Мать смеялась и вдруг напрягалась вся и шла молча, и Сереженька, оглядываясь, видел, как необычно смотрит она на него сверху, рвануть, что ли, его хочет жесткими своими руками. И он боялся – он хорошо помнит, – он боялся, что мать сейчас что-то с ним сделает.

Он прижался к человеку, и человек, что вел Сереженьку, тоже оглянулся на мать и на тех двоих, из которых один начал все чаще и беспокойнее похмыкивать и шагать сквозь ветки вприскок правой ногой вперед, – как юнец, нетерпеливо и неровно шел, торопился.

– Только уж не троньте нас очень, только уж не троньте, – говорила мать как в ознобе, улыбалась, и Сереженька все боялся, что она что-то с ним сейчас сделает.

– А вот и еще хлеб есть, – сказала мать и передала кусок из кармана тому, что нес отнятый уже узелок с хлебом и луковицей. И добавила: – Мальчику моему дай кусочек. Ну дай, он у меня хороший, – мать улыбнулась.

Те молчали – все трое были в ватниках; тот, что все хмыкал, резко оторвал пуговицу с ватника и закинул в кусты, словно искал, куда выложить энергию. Мать кликнула высоким и тонким голоском, какого он не знал у нее:

– Сереженька, сыночек, скажи что-нибудь.

Мать попыталась протиснуться ближе, но кусты не дали ей, и мать вдруг забилась там, била ладонями по веткам, и те двое держали ее. Мать рычала, он видел ее оскаленные зубы и ладони белые, которыми она била теперь по их лицам. Она пыталась согнуться, присесть, словно что-то с живота хотели они у нее украсть, и тут же она вдруг смирилась. Тот, что вел Сереженьку, с маху подхватил его руками и посадил прямо на землю, чтобы не видел, и в лицо ему теперь были кусты, и сзади жалобно просила мать: «Ой, миленькие, только не забеременеть. Миленькие, хорошие, только не забеременеть…» – для матери это, видно, было важно в то безабортное время, или она просила, чтобы хоть что-то просить, а они молчали. И только тут мать поняла, что умрет, что не отпустят они ее и что смысла им нет в этом никакого. И она в последний раз закричала. И после заплакала: «Его хоть отпустите, он у меня дурненький. Он с детства дурненький, он ничего не понимает, не расскажет…» И тут же были их негромкие выкрики, шевелились верхушки деревьев, и голос матери больше не слышался, будто ей удалось очень хорошо и покойно спрятаться и теперь ее больше не мучили.

Сереженьке стало страшно, и он прижался к тому, что сидел рядом, – нет, это уже другой сидел рядом, потому что не было испачканных ботинок; другой сидел, они поменялись, еще когда мать кричала, и этот, другой, легко покусывал травинку.

Они шли по той же тропе, Сереженька шел и отставал от них, а они все трое говорили о каком-то припрятанном спирте. Сереженька догнал, выбрал того, с которым сидел, он взялся рукой за полу его фуфайки и так держался и шагал. Затем была поляна или только полянка в лесу, и все трое свалились пьяные, пили, и один из них кое-как сумел встать на четвереньки и мычал, тянулся глазами и подбородком к далеким огням.

– Му-у… Му-у-у! – и что-то плачуще ухало и тарахтело в его горле. А Сереженька тоже поглядел на огни и пошел, и сзади, стоя на четвереньках, выл пьяный: «Му-у-у…» Сереженька был на тропинке один, и – от холода и страха – он пошел быстрее. Вот так и шел. Он добрался, он помнил свою фамилию, имя и отчество, в кармане у него была тряпка от узелка – а хлеб те трое забрали. Его отправили в детский дом в Москву, и там тоже он рассказывал фамилию свою, имя и отчество и что случилось в подробностях. Прозвище «дурненький» так и осталось за ним, с детьми ничего не поделаешь. Лапин был старше – он в ту осень пошел в седьмой класс.

Я помню, передали, что звонил Перейра-Рукавицын, просил меня зайти. Срочно – у нас не было этого слова.

– Он в ночную работал, – сказали мне. – Не на мешках ли он подрабатывал только что? Зайди глянь.

Голоса объяснявших делались все увереннее. Я пошел. Там, где разгружали цемент, я почихал, подступился ближе.

– Испанец?.. Да. Ушел только что. В душе, скорей всего, парится.

Разговаривая о футболе, я посидел у входа в душевую. По клубам пара из открывшейся двери, по гулкости криков, по красным лицам это была настоящая баня. Узнав, что имеются чистые полотенца, я соблазнился. Я вошел в огромное помещение, гордое своим назначением, в мягкий и теплый пар, сквозь голые тела и гогот – удовольствие расползалось вокруг меня. Рукавицына я не разглядел, я приятно мылся. Вокруг крики, шум свистящего пара и взмахивающие руки. От гулкости казалось, что все сейчас рухнет, а пар был густ – в двух шагах не видно.