– Приведите обвиняемого!

Все глаза обратились в заднюю часть зала – там открылась дверь, и вошел Дрейфус. Он чуть горбился из-за долгого ограничения подвижности, посерел от измождения и темноты в камере, похудел от плохого питания – за десять недель он состарился на десять лет. И все же, войдя в помещение в сопровождении лейтенанта Республиканской гвардии, Дрейфус дерзко поднял голову. Я даже уловил некое ожидание в его походке. Возможно, у Мерсье были основания для волнений. «Ни дать ни взять важная персона, – записал я, – и рвется в бой». Дрейфус остановился перед полковником Морелем и отсалютовал.

– Назовите ваше имя, – откашлявшись, сказал Морель.

– Альфред Дрейфус.

– Место рождения?

– Мюлуз.

– Возраст?

– Тридцать пять лет.

– Вы можете сесть.

Дрейфус опустился на стул. Снял фуражку и положил ее под стул, потом надел пенсне и огляделся. Я сидел прямо в поле его зрения впереди. Почти сразу же его взгляд остановился на мне. Я выдерживал его взгляд, вероятно, с полминуты. Что было в его выражении? Не могу сказать. Но я чувствовал: отвернуться – значит признать, что я сыграл с ним грязную шутку, а потому я не отводил глаз.

В конце концов обвинитель Бриссе прервал наше соревнование, вынудив меня посмотреть в другую сторону. Он поднялся и сказал:

– Мсье председатель, ввиду исключительного характера этого дела мы просим провести закрытые слушания.

Немедленно встал со своего места Деманж:

– Мсье председатель, мы выражаем категорический протест. Мой клиент имеет все права быть судимым таким же судом, как и все остальные обвиняемые.

– Мсье председатель, при нормальных обстоятельствах никто бы не возражал против этого, – продолжал обвинитель. – Но свидетельства против капитана Дрейфуса затрагивают вопросы национальной безопасности.

– При всем моем уважении, единственная фактическая улика против моего клиента – лист бумаги с записью сомнительным почерком…

По залу прошел недоуменный ропот. Морель стукнул молотком.

– Мэтр Деманж! Прошу вас замолчать! Вы опытный адвокат, для которого непозволительны такие выходки. Заседание приостанавливается, мы удаляемся на совещание для принятия решения. Верните обвиняемого в камеру.

Дрейфуса увели. Судьи цепочкой двинулись следом. Первое столкновение, казалось, удовлетворило Деманжа. Как я впоследствии сообщил Мерсье, он, так или иначе, донес до публики мнение о сомнительности обвинений.

Через пятнадцать минут судьи вернулись. Морель приказал вернуть Дрейфуса. Его провели на прежнее место, вид у него был такой же невозмутимый, как и прежде.

– Мы тщательно рассмотрели дело, оно в высшей степени необычно, поскольку затрагивает самые серьезные вопросы национальной безопасности. Чрезмерная осторожность в таких делах повредить не может. Поэтому мы постановляем: все зрители должны быть немедленно удалены, а дальнейшие слушания будут проводиться при закрытых дверях.

Зал издал стон недовольства и разочарования. Адвокат попытался было возразить, но Морель стукнул молотком:

– Все! Я принял решение, мэтр Деманж! Я не собираюсь спорить с вами. Секретарь, прошу очистить зал!

Деманж рухнул на стул. Теперь на его лице появилось мрачное выражение. Жандармам потребовалось всего несколько минут, чтобы очистить зал от прессы и публики. Когда двери снова закрылись, атмосфера в зале была уже совершенно другой. Здесь воцарилась тишина. Ковры на окнах, казалось, изолировали нас от внешнего мира. В зале осталось только тринадцать человек: Дрейфус, его защитник и обвинитель, семь судей, секретарь Валлекаль, представитель полиции и я.

– Итак, – произнес Морель, – мы начинаем рассматривать свидетельства. Прошу обвиняемого встать. Мсье Валлекаль, зачитайте обвинительный акт…

В течение трех следующих дней по окончании каждого заседания я спешил вниз, мимо журналистов, чьи вопросы я игнорировал, выходил в зимние сумерки и быстрым шагом шел по обледенелой улице – ровно семьсот шагов и двадцать метров – я каждый раз подсчитывал их – от улицы Шерш-Миди до дворца де Бриенн.

– Майор Пикар к военному министру…

Мои информационные доклады неизменно следовали одному шаблону. Мерсье внимательно слушал. Задавал несколько коротких и уместных вопросов. Потом он посылал меня к Буадефру повторить то, что я доложил ему. Буадефр, совсем недавно вернувшийся с похорон царя Александра III в Москве[40], – его благородная голова явно была занята вопросами о России, – вежливо выслушивал меня, замечания делал редко. От Буадефра меня везли в экипаже военного министерства в Елисейский дворец, где я докладывал самому президенту Республики, печальному Жану Казимир-Перье, – поручение довольно неприятное, поскольку президент давно подозревал, что его военный министр плетет интриги за его спиной. На самом деле Казимир-Перье к тому времени сам был кем-то вроде заключенного в своих позолоченных апартаментах, которого игнорировали его же министры, а роль свелась к чисто церемониальной. Президент не скрывал своего презрения к армии – ни разу не пригласил меня сесть. Реагировал он на мой доклад лишь саркастическими замечаниями и издевательскими насмешками: «Похоже на сюжет комической оперы».

Я молча разделял его опасения, а они росли по мере того, как слушание дела приближалось к концу. В первый день показания давали шесть ключевых свидетелей, которые и слепили дело против Дрейфуса: Гонз, Фабр и д’Абовиль, Анри, Гриблен и дю Пати. Гонз объяснил, как легко мог Дрейфус получить доступ к секретным документам, переданным вместе с «бордеро». Фабр и д’Абовиль говорили о его подозрительном поведении во время службы в Четвертом департаменте. Анри подтвердил подлинность «бордеро» – улики, полученной из немецкого посольства. Гриблен на основании полицейского досье, составленного Гене, нарисовал показавшийся мне совершенно невероятным портрет Дрейфуса, бабника и игрока. Но дю Пати настаивал на том, что Дрейфус руководствовался «животными инстинктами» и был опустившимся типом, несмотря на всю его благовидную внешность. Дрейфус, слыша это, только покачивал головой. Дю Пати также утверждал, что обвиняемый предпринял сознательные усилия, чтобы изменить свой почерк во время диктовки, – обвинение это было практически опровергнуто, когда Деманж показал ему образцы почерка Дрейфуса и попросил указать, в каком месте происходят так называемые изменения. Дю Пати не смог этого сделать.

Все вместе свидетельства обвинения не производили должного впечатления.

В конце моего первого доклада Мерсье спросил, как, на мой взгляд, выглядит обвинение, я в ответ начал мычать и мямлить.

– Послушайте, майор, – мягко проговорил он, – прошу вас, ваше откровенное мнение… Я для этого вас и позвал.