– Скажите мне, – говорю я Гриблену, – что случилось в то утро, когда я доставил Дрейфуса к вам и полковнику дю Пати.

– Не понимаю, что вы имеете в виду, полковник.

– Вы ведь там присутствовали, все видели?

– Да.

– И что вы видели? – Архивист смотрит на меня, а я подтаскиваю стул. – Извините меня за все эти вопросы, мсье Гриблен. Я просто хочу восполнить пробел в моих знаниях. Дело ведь продолжается. – Я указываю ему на стул напротив. – Присядьте со мной на минуту.

– Если вам так угодно, полковник. – Не отрывая от меня глаз, словно он боится, что я внезапно брошусь на него, Гриблен опускает костлявое тело на стул. – Что вы хотите узнать?

Я закуриваю и демонстративно пододвигаю к себе пепельницу.

– Не хватало только, чтобы тут куда-нибудь попала искра! – с улыбкой говорю я, гашу спичку и аккуратно кладу ее в пепельницу. – Значит, Дрейфус входит в дверь – и что дальше?

Вытягивать из Гриблена историю так же трудно, как зубы тащить, но я постепенно добиваюсь своего: Дрейфус вошел, оглянулся, спросил, где генерал Буадефр, дю Пати ответил, что генерал задерживается, и предложил Дрейфусу сесть, показал на стул рукой в перчатке и попросил написать письмо за него, поскольку растянул связки в кисти, Дрейфус под наблюдением Кошфора, его помощника и Гриблена, сидевшего напротив, сделал то, что просил полковник.

– Он, вероятно, начал нервничать? – предполагаю я. – Наверно, спрашивал себя, что происходит?

– Несомненно. Это видно по почерку. Да я могу вам показать. – Гриблен снова подходит к шкафу и возвращается с пухлой папкой толщиной в несколько сантиметров, открывает ее. – Первый лист – это тот самый документ, который Дрейфус написал под диктовку полковника дю Пати. – Он пододвигает ко мне лист. – Вы видите, как с середины меняется почерк, Дрейфус словно понимает, что попал в ловушку, и пытается писать иначе.

Начинается документ, как обычное письмо:

– Не вижу никаких изменений в середине, – говорю я.

– Да нет же, они очевидны. Вот здесь. – Гриблен, наклоняясь через стол, тычет пальцем в письмо. – Вот в этом месте, где полковник продиктовал ему «гидравлический тормоз орудия диаметром сто двадцать миллиметров». Вы видите, буквы становятся крупнее, небрежнее.

Я снова приглядываюсь, но ничего не вижу.

– Ну, если вы утверждаете…

– Поверьте мне, полковник, мы все обратили внимание на то, как поменялось его поведение. У Дрейфуса стала трястись нога. Полковник дю Пати обвинил его в том, что он изменил почерк. Дрейфус стал это отрицать. Когда диктовка закончилась, полковник сказал ему, что он арестован за измену.

– И что было потом?

– Суперинтендант Кошфор и его помощник схватили Дрейфуса и обыскали. Он продолжал все отрицать. Полковник дю Пати показал ему револьвер и предложил благородный выход из положения.

– И что сказал на это Дрейфус?

– Он сказал: «Можете меня застрелить, если хотите, но я невиновен!» Он вел себя, как персонаж из пьесы. Тогда полковник дю Пати пригласил майора Анри, который прятался за ширмой, и тот увез Дрейфуса в тюрьму.

Я начинаю просматривать листы в папке. К моему удивлению, там только копии «бордеро». Тогда я перехожу к середине пачки. Дохожу до конца.

– Бог мой, – бормочу я, – сколько же раз вы заставили его переписать ее?

– Сотню, а то и больше. Но это делалось в течение нескольких недель. Вы видите, тут пометки: «правая рука», «левая рука», «стоя», «сидя», «лежа»…

– Предположительно, он делал это в камере?

– Да. Мсье Бертийон, графолог из префектуры полиции, хотел иметь как можно больше образцов, чтобы продемонстрировать, как Дрейфус изменял почерк. Мы с полковником дю Пати приезжали к Дрейфусу в Шерш-Миди обычно около полуночи и допрашивали всю ночь. Полковник предполагал, что его следует заставать врасплох… допрашивать в свете мощной лампы, бьющей в лицо.

– И каково было его умственное состояние во время таких допросов?

– Если откровенно, то довольно неустойчивое, полковник. – Глаза у Гриблена бегают. – Дрейфус находился в одиночном заключении. Ему не позволялось ни писем, ни посетителей. Часто у него в глазах стояли слезы, он спрашивал про семью и всякие такое… Помню, у него лицо было расцарапано. – Гриблен прикасается к виску. – Вот здесь. Тюремщики сказали, что он ударился головой о стену.

– И Дрейфус отрицал всякое участие в шпионаже?

– Категорически. Такие концерты устраивал! Его учителя хорошо его подготовили.

Я продолжаю просматривать содержимое папки.

Почерк со временем ухудшается. Это похоже на записки сумасшедшего. Я чувствую, что голова у меня начинает кружиться. Закрываю папку и толкаю ее по столу назад.

– Чистая фантастика, Гриблен. Спасибо, что уделили мне столько времени.

– Могу еще быть чем-нибудь полезен, полковник?

– Нет, не думаю. Пока нет.

Архивист нежно берет папку в руки и несет назад в шкаф. Я останавливаюсь у двери и поворачиваюсь к нему:

– У вас есть дети, мсье Гриблен?

– Нет, полковник.

– Но вы женаты?

– Нет, полковник. Брак всегда был противопоказан моей работе.

– Понимаю. У меня то же самое. Доброго вам вечера.

– Доброго вечера, полковник.

Я спускаюсь по лестнице на второй этаж, ускоряя шаг, иду по коридору мимо своего кабинета, дальше спускаюсь на цокольный, выхожу на улицу, где наполняю легкие живительными глотками чистого, свежего воздуха.

В эту ночь я почти не сплю. Я потею, верчусь на своей узкой кровати, сминаю простыни так, что мне кажется, будто я лежу на камнях. Окна открыты, чтобы в спальню проникал воздух, но ко мне проникают только городские шумы. Но мне все равно не уснуть, я принимаюсь считать далекие удары церковных колоколов, начиная с полуночи и до шести. Наконец я засыпаю, но просыпаюсь тридцать минут спустя, разбуженный громким гудением первых утренних трамваев. Я одеваюсь, спускаюсь и иду к бару на углу улицы Коперник. Моего аппетита хватает только на черный кофе и сигарету. Просматриваю «Фигаро». Область высокого давления с юго-западного побережья Ирландии смещается на Британские острова, Нидерланды и Германию. Подробности грядущего визита русского царя в Париж еще не оглашаются. Генерал Бийо, военный министр, присутствует на учениях кавалерии в Гатине. Иными словами, никаких новостей в эти жаркие августовские дни нет.