– Теор, – я перебил его, – зачем ты мне все это рассказываешь? При чем тут…

– Леану, мою мать, Илиус повстречал во время Тезоименитства.

Теор не обратил на мои слова внимания. Я решил до поры смириться. Надеялся, что во всем этом в самом деле есть какой-то смысл.

– В тот год Серебряную ветвь эльны передали Матриандиру. Выступление было назначено под Цветочным куполом, в центре городе. Там, в одном из яблоневых садов, работала моя мама. Они… Илиус увидел ее случайно. Это даже не было влечением или восторгом. Мама говорила, что они вспыхнули – сразу, еще толком не пообщавшись, почувствовали близость, родство…

Одна ночь любви, и после этого они расстались. Мама проявила мудрость. Сказала, что у них нет иного выбора. Илиус ездил по городам и Землям, мечтал однажды привезти золотой венок Галдейских игр, которые вот уж больше восьми веков каждые десять лет проводят в царстве Махардишана. А мама… мама заботилась о своих родителях. Не могла оставить яблоневый сад и залог, который пятнадцать лет выкупала вся ее семья. Лишь за два года до встречи с Илиусом она открыла фруктовую лавку, получила дозволение торговать, уладила последние вопросы с монитами. Яблоневый сад и фруктовая лавка – дело жизни всей семьи, несколько поколений довольствовавшейся местом на Привозном рынке. Мечта моей бабушки, воплощенная в делах ее дочери.

«Миа». Я в отчаянии вспомнил об увиденном сне, однако в этот раз сдержался, не стал перебивать Теора.

– Мой отец… Илиус тогда смирился. Уехал с другими артистами, но Леану не забыл. Писал ей письма с почтовыми знаками Вер-Гориндора, Ара-Култука, Кирандола, Миорита. А ко второму месяцу весны родился я. Маме следовало утаить мое рождение. Она не смогла. Ни о чем не просила Илиуса. Только решила, что он имеет право знать.

Получив письмо, Илиус отказался от уже запланированных выступлений, примчался в Матриандир. Он еще не знал, как поступит, что будет делать, но, взяв из ночной зыбки крохотного младенца, увидев, как тот тянет к нему ручки, как смеется, приветствуя своего отца, увидев, что тот унаследовал его линию, восходящую к пустынным авакам Соленых озер, Илиус заявил, что не позволит сыну остаться неродком. Отрек мечты о золотом венке, о кочевых выступлениях в дальних Землях. Отказался от надежды увидеть рыжие воды Аркантильского моря. Отец остался в Матриандире. Возглавил труппу акробатов на арене Цветочного купола.

Думаю, он был бы не прочь выпустить своего фаита. – Теор усмехнулся. – Странно, согласитесь. Проклятие, которые столько людей считают мерзостью, для иных может оказаться спасительным…

Первые годы я рос в любви. А потом… Мама не заметила, как все изменилось. Времена были неспокойные. Юг волновался. Возле Дангорских копий раскопали Яшмовую долину. Лиргиндил еще не приказал засы́пать ее песком, но уже ходили слухи, что Третьего восстания не избежать. Сборы росли, даточные створы пополнялись, наместник Матриандира ввел створное снабжение от каждого сада. Мама не справлялась. Она едва успевала выплачивать содержание лавки. Больше всего боялась вновь оказаться на Привозном рынке.

Отец помогал ей. Отдавал Леане все золото и залоги, но в те годы ему было непросто зарабатывать. Арена Цветочного купола собирала все меньше зрителей. Горожан больше привлекала Дикая яма. Они были злы, напуганы, и наблюдать за тем, как льется кровь, им казалось куда более приятным занятием, чем наслаждаться совершенством тела, сложнейшими трюками и живыми цветочными картинами.

Илиус стал давать представления в богатых домах – худшая участь для артиста, мечтавшего о золотом венце Галдейских игр…

Но отец не унывал. Все больше времени проводил со мной, обещал сделать из меня великого акробата, рассказывал о Царстве Махардишана, о знаменитой Трехглавой арене Золотого песка, куда каждые десять лет со всех окраин Великого торгового Кольца съезжались лучшие из воинов, искусников[12] и артистов самого разного толка – для иных такой путь затягивался на несколько долгих лет, и выезжали они юношами, чтобы прибыть на арену в расцвете сил и совершенства. С особой страстью отец рассказывал предания из жизни Пестрого Эльда – первого треоглунского акробата, получившего золотой венок из рук Матери песков.

Я слушал затаившись. Илиусу нравилось мое внимание. Он верил в меня. А по вечерам заглядывал в хмельные розвальни. Надеялся, что хмель и медовуха притупят боль, которую он сам же распалял, передавая мне свои мечты.

Когда началось Третье южное восстание, мне едва исполнилось одиннадцать. Последний рубеж моего детства. К тому времени изменения в нашей семьи стали очевидны и необратимы.

Отец и раньше в шутку упрекал маму, говорил, что ради нее отказался от большого будущего, от великих путешествий. Журил меня – говорил, что из-за моего рождения оставил мечту о золотом венце Галдейских игр. В этих шутках таилась глубокая, но сдержанная боль. Отец действительно страдал, хоть и пытался это скрыть с тех пор, как я родился. Отправляясь на очередные именины очередного наследника богатого рода, он, посмеиваясь, ворчал, что судьба на удивление непредсказуема, ведь прежде он сам высмеивал таких артистов: «Как можно пренебречь настоящим искусством ради золотых монет и снисходительного приветствия тех, кто даже не отличит двойную стойку от полуторного реола!»

Быть может, отец сумел бы и дальше сдерживать боль, но однажды он получил гербное письмо из Вер-Гориндора. Илиуса пригласили на торжество, объявленное ойгуром. На Юге третий год лилась кровь, однако Венценосный Лиргиндил хотел отметить знаковое событие – сразу три золотых венка на Галдейских играх. Такого не случалось больше трех веков. Один из венков получил друг моего отца – из тех, кто в свое время помог ему одолеть Шартиндайский разлом…

Спокойная жизнь в нашей семье закончилась. Илиус четыре дня пропадал в трактирах и хмельных розвальнях. Потом заявился домой. Не говоря ни слова, впервые ударил маму. Просто подошел к ней. Взглянул в глаза. И весь озлобленный, дрожащий от боли и унижения, ударил ее кулаком по лицу. Я видел. Я был рядом. Мама упала. Простонала, выставила руки. Когда отец шагнул к ней, засучила ногами, прижалась спиной к стене. Старалась прикрыть разбитое лицо. Не плакала. Молчала. Ни о чем не спрашивала, ничего не просила. Отец стоял над ней не меньше минуты, прежде чем уйти – его ждало выступление в ратуше; племянник наместника праздновал кухтиар и желал посмотреть на акробатов.

С тех пор родители почти не говорили друг с другом. Случались редкие дни покоя и улыбок, но Илиус все чаще кричал на маму, обвиняя в своих неудачах, в погубленной жизни. С остервенением занимался моим обучением, строго наказывал за малейшее отклонение от оси при выполнении сложнейших прыжков или стоек. А потом шел в таверну.

Иногда, устав поправлять мои ошибки, Илиус терял рассудок – принимался лупить по снарядам, рвать одежду. Обезумев, толкал меня. Если б не боялся покалечить, наверняка пустил бы в ход кулаки. Уж лучше б покалечил. Хватило бы одного удара.