Вы недооцениваете Хоча и гмин, а вам грозит от него великая опасность.

Старый Бальцер, обычно немногословный, махнул рукой в воздухе и пожал плечами. Грегор встал с лавки.

– Ради Бога, не пропускайте мимо ушей мои слова, – сказал он. – Завтра договорились напасть на Серафина, Грациана, Винка и на вас, не считая тех, о которых не знаю. Народ сговорился, командиры назначены, до меня случайно дошла об этом весть. Или вы это исправите, отзывая плохую монету, или, если толпа придёт, немедленно прячьтесь в замок, потому что нет уверенности, что останетесь живыми.

– Как! Как! – крикнул Фрончек. – Эта чернь посмела бы покуситься на пана жупника! На советников! Это хвастовство…

– Не обращая внимания на которое, вы можете заплатить жизнью, – говорил магистр. – У меня есть по отношению к вам обязанности, спасти вас хочу… Если не верите мне, воля ваша, делайте, как вам нравиться, но ваши женщины пусть за вашу слепоту не страдают. У охмистрины королевы я выпросил приют для матери Бальцервой и Фрончковой, и я настаиваю на том, чтобы, забрав драгоценности, они шли со мной.

Мужчины не верили ушам, молчали, но такое решительное объявление произвело на них сильное впечатление. Поглядели друг на друга.

– Не может этого быть! Не дойдёт до этого! – забормотал Фрончек.

Бальцер задумался.

– Значит, нужно бы дать знать жупнику и советникам!

– Я встретил Винка по дороге и предостерёг его, – ответил Грегор. – Завтра утром, дай Боже, чтобы имели время сбежать. Хоч приказал в утреннее время сходиться к костёлу Девы Марии, собираются ударить в набат и броситься на ваши дома.

Уверенность, с какой говорил об этом Грегор из Санока, дала пищу для размышления.

Фрончек бросился выходить в город, когда вбежал Винк, один из самых упрямых советников, и тех, которым именно приписывали распростронение плохой монеты. Он был дерзкий бунтарь, но в душе трус.

Узрев Грегора, сидевшего на лавке, он с порога воскликнул:

– А, вы уже знаете! Разбойники угрожают, но у нас есть вооружённая стража, которая будет бдить.

– Вы только помните, – прервал магистр, – что и в той страже, когда потеряется, нельзя быть уверенным. Когда Хоч возьмёт верх, вертельники первыми пойдут под его приказы.

– Какой совет?

– Нужно сделать в ратушу постановление о плохой монете и отказаться от её введения в оборот, – сказал Грегор.

– Хо! Хо! – прервали мещане.

Магистр диспутировать с ними уже не хотел, повернулся к Бальцеровой и Фрончковой, говоря серьёзно и повелительным тоном:

– Собирайтесь и идите со мной, ничего не будет, не навредит вам ночлег в замке, я вас в этой опасности оставить не хочу.

Фрончкова, которая слушала и молчала, только сейчас сказала:

– Мы должны бросить отца и мужа?

– Раз они не верят и идти не хотят, я по крайней мере вас заберу.

Бальцер и Фрончек крутили головами, Винк молчал. Грегор настаивал.

В течение долгого времени царила пауза неопределенности. Бальцер и Фрончек не давали себя склонить к побегу, женщины колебались, но магистр настоял на своём и наполовину принуждением отвёл в замок.

Там же охмистрина королевы, которую уговорили, держала для них приготовленную комнату.

Грегор, кроме того, известил епископа Збышка, который недоверчиво принял предостережение.

– Следовало бы предотвратить беспорядок, – сказал он.

– Кажется, что уже слишком поздно, – отвечал Грегор, – а тем труднее рассудить дело, что Хоч, хоть бунтовщик, прав.

Епископ с важностью и хладнокровием, свойственными ему, замолчал, отложив совет на завтра.

В городе жупник Серафин, другие наиболее замешанные в деле советники, разослав по городу на разведку, за информацией своих людей, только поздно ночью убедились, что страхи не были преувеличены.

Чернь, предназначенная для нападения на них, всю ночь пила в кабаках. Высланных её рассеять вертельников побили и разогнали. Ключи от колокольни костёла Девы Марии и от нескольких других костёлов были в руках бунтовщиков.

Всю августовскую ночь эти группы сновали по улицам, созывали и присматривали. Хоч, которого, вроде бы нигде не было, в действительности был везде. Показывался и исчезал.

Паника среди советников была немаленькая, но ещё имели надежду, что это кончится шумом, ни чем больше.

Однако же Миклуч Серафин деньги, какие имел, ночью тайно вывез во дворец епископа.

В городе до утра ничего чрезвычайного видно не было, так что обычные и ни о чём не знающие люди могли подумать, что эту сказку придумали для запугивания.

Жизнь начиналась как обычно, открывались костёлы, в них шли благочестивые, деды вставали перед ними; ставни ларьков медленно опускали; продавцы выставляли на продажу хлеб и мясо; в Сукенницах начиналось повседневная суета; ничто не объявляло малейшей расположенности к волнению.

Даже улицы казались более пустынными, чем обычно.

Около того времени, когда в костёлах начинается заутреня, из закоулков, улочек и углов начинала постепенно стягиваться чернь, которой на рынке обычно не видели; люди в порванной одежде, с дикими лицами, словно чужие здесь и не знающие, куда идти. Они шли неуверенно, оглядываясь, чтобы ими управляли, сосредотачивались, рассеивались, шептались между собой, строились под стенами. Незначительная их численность постоянно росла, умножалась, и молчание перешло в глухой шум.

Прежде чем в костёле Девы Марии закончилась заутреня, рынок уже был переполнен. Некоторые из этих людей имели на плечах палки. В открытых кабаках толпа была немеренная.

Город одинаково на боковых улицах, как на рынке, приобрёл какую-то необычную физиогномику. О разгоне толпы уже не могло быть и речи, она состояла из тысяч и пополнялась новыми элементами.

Большое число любопытной челяди присоединилась к ней.

Затем появился Хоч, точно из-под земли вырос, которому поткатили, неизвестно откуда, огромную бочку, на которую он встал, чтобы возвышаться над толпой.

Из шума и гула голосов, какие царили на рынке, вдруг наступила великая тишина, и Хоч возвысил голос.

У него уже был хороший опыт в тоне и способе, каким нужно было говорить народу. Красноречие здесь необязательно и логика не нужна, но надо кричать и оратор должен делать акцент на обиды, угнетение и ущемления. Хочу легко это давалось, потому что действительно справедливость была на его стороне.

– Ходили мы в Ратушу, кланялись и представлялись напрасно, нас прогнали прочь. Не хотят слушать, делают своё, а бедный народ до бедности доводят. Мы все должны погибнуть все из-за нескольких плохих? Лучше, чтобы они погибли. Нашим по́том обогатились, кровь из нас высасывают.

Говорил он так, всё горячей, а народ всё живей поддакивал ему окриками. В этих сдавленных громадах произошло движение. Начали кричать:

– На Серафина! На Грациара! На Винка! На Бальцеров! На ветку их! Разрушать дома…

И, как бы по данному знаку, это сборище, разделившись на группы, ринулось