расположенном ближе, плясали, точно кобры под дудкой факира, бледные руки. Узкие ладони лизали стекло. Женя отняла ладони ото рта и закричала — безмолвно, как растерзанная кошка, испускающая дух среди увядших цветов. Ставня приподнялась с призрачным скрипом, и руки выплеснулись на газон. Одна, две… пять, поползли — кобры, наконец прикончившие надоевшего факира; слишком длинные, неестественно гибкие. К ней. К Жене.

Она сорвалась с места и понеслась к дому со всех ног сквозь чёрное безлюдье. В голове, ставшей чужой, отсчитывались вешки: дом, дом, водокачка, детский сад с чередой прутьев забора. За забором — горки-слоники, теремки, днём весёлые, ночью зловещие, как входы в бункер на случай ядерной войны. Над ними с крыши на крышу сигала круглая, темнее неба, тень — паукоподобная, многотонконогая, испускающая смрад ветхой тряпки, закутанная в обноски; шнопак грачиным клювом торчит из-под платка. Бабка Чапа, ещё одна тварь из бестиария Янковского — монстр, под хламидой которого скрывается огромная, через всё тело, до самой морды, скисшая вагина, в которую он

(она)

запихивает незадачливых мужчин, чтобы в утробе обратить вспять их взросление, превратить в головастика-эмбриона, расщепить на яйцеклетку и отвергнутый сперматозоид. Коготки бабки Чапы барабанили по крышам теремков, по горке, по турничкам и лесенкам, как промозглый дождь.

Женя неслась.

Гаражи, перекопанный пятачок двора. Что-то огромное и нескладное ворочалось на дне ямы, силясь распрямиться — очередное порождение больной фантазии писателя. Слияние? Человек-палочник? Ржавый дедушка? Чудища и уроды изблёвывались в реальность со страниц окаянной книги, дарованной Жене смертельно больным автором. Будто сам его недуг питал их существование… а может, так Янковский обретал новую жизнь — в иной, порождённой его воображением форме.

Женя взлетела к подъездной двери и беспомощно забилась в неё, будто дом мог обещать спасение от кошмаров. Стрекотала лампочка над головой, выплёвывая бледный горчичный свет. За спиной сопела, ворочалась, цокала, подползала тьма. Женя опомнилась, запустила руку в сумочку, колотящуюся о бедро. Будь Женя героиней одного из рассказов Янковского, она бы выронила ключи — так тряслись её пальцы. Обошлось — чудом. Она прижала ключ к панели домофона. Вместо привычного пиликанья тот откликнулся молчанием.

Хрум, шурх, крак, уфф — сзади.

Она опять прижала ключ к панели, и на этот раз успешно. Домофон взблекотнул, сжалившись. Женя ввалилась в подъезд, налегла на дверь, отсекая сгрудившиеся у порога звуки. Помчалась через ступеньку, не дожидаясь лифта.

В одном из рассказов Янковского лифт привёз героиню в «Мир наоборот». Говоря попросту, в ад.

***

— Вы, — констатировал Янковский, нимало не удивившись.

— Здравствуйте, — зарделась Женя. — Простите, что так вот заявилась… Ваш адрес был в нашей базе данных, и я… — Она сделала неопределённый жест и заметила, что пальцы дрожат. — Мы можем поговорить? Это касается ваших историй. Пожалуйста.

— Входите, раз пришли, — невозмутимо пригласил писатель, открывая дверь квартиры шире и впуская гостью. Верный стилю, он был облачён в чёрную, с иголочки, рубашку и отутюженные чёрные брюки. Будто и впрямь ждал гостей. Однако, опустив глаза, Женя увидела, что Янковский бос. Длинные пальцы ног казались по-обезьяньи цепкими.

Ни слова не говоря, Янковский скрылся в глубине прихожей. Женя поспешно скинула кеды и нагнала его уже в комнате, где пахло кофе (сильно) и сигаретами (слабо).

Жилище писателя повергло её в лёгкое восхищение, на миг заставив забыть причину визита. Женя точно очутилась в крохотном музее. Одну стену заслонял вздымающийся к потолку книжный шкаф тёмно-вишнёвого дерева. На противоположной стене, над софой, красовалась старинная — или стилизованная под старину — карта мира. Морские змеи обвивали континенты, чьи очертания имели лишь отдалённое сходство с реальными, Австралия отсутствовала вовсе. Третья стена была увешана экспонатами: насекомыми в рамках, губастыми и лобастыми масками, папирусами, полочками с окаменелостями, минералами и колбами, в которых скрючились заспиртованные гады, и прочими чудами. Один угол кабинета занимала стереосистема, похожая на макет небоскрёба. Рядом примостилась подставка для пластинок; коллекцию винила венчал пинкфлойдовский The Division Bell. Угол у окна облюбовал мини-бар в виде глобуса. А посреди этого великолепия высился алтарь, святая святых: письменный столик с работающим ноутом. Букашки букв облепили верхнюю половину экрана. Слева от ноута лежал исписанный блокнот, по правую сторону ютилась чашка. Рядом с ней — серебристая упаковка таблеток, почти целиком использованная.

— Могу уделить вам десять минут, — сказал Янковский. — Прошу.

Женя попыталась сосредоточиться среди головокружительного обилия музейных вещей. Взгляд блуждал от каминных часов из слоновой кости к катане в ножнах, от катаны — к пластинке Pink Floyd. Заготовленные слова растерялись. Янковский, сложив руки на животе, флегматично ждал, и сам напоминая экспонат.

— Не знаю, как начать! — призналась Женя со вздохом. — Ваша книга… С тех пор, как я её прочла… То, что в ней описано, происходит на самом деле!

Янковский вопросительно выгнул бровь.

— Не заимствования из окружающей действительности, — Женя понимала, как неуклюже даются объяснения, — а буквально. Та рожа, нарисованная, помните?

— Кусака.

— Он. — Женя нервно оглянулась, будто граффити могло возникнуть на одной из стен. — Он мне постоянно попадается. Нет… преследует. Как в рассказе! Подбирается, понимаете? Сперва я увидела его в сквере… нет, на машине, которая потом упала с моста. В сквере потом. Дальше — в подземном переходе. А утром он появился на заборе в моём дворе. Я могу видеть его прямо из окна! Вот! — Она достала мобильник, отыскала свежий снимок и протянула гаджет Янковскому.

— Похож, — отметил Янковский, изучив фото. — Весьма. Я так его себе и представлял.

Он наморщил лоб.

— Это легко объяснить, — продолжил писатель знакомым лекторским тоном. — Кто-то прочёл мою книгу и заигрался настолько, что стал малевать Кусаку повсюду. То, что граффити появилось у вас во дворе, неудивительно. Город маленький. Это совпадение.

— Но старые рисунки исчезли. Про тот, который в переходе, не знаю, но который из сквера — его больше нет! А в переходе не просто граффити — изображение выложено из мозаики. Из мозаики! Кусака настоящий!

Янковский вернул ей мобильник. Женя отметила, что писатель — намеренно или нет — избегает касаться экранчика, с которого скалил зубы нарисованный страшила.

— У вас осталось… — Янковский сощурил глаза на часы из слоновой кости, — шесть минут. Впрочем, если добавить больше нечего…

— Я видела не только Кусаку! — Женя всплеснула руками. — Люди подвала! Эта старуха-паучиха с дурацким именем, Чапа. И Слияние! Они существуют и они гнались за мной! Моей начальнице обглодал лицо хахаль, совсем как в «Ночном рандеву». Ваши монстры реальны, и вы должны прекратить это, и, и…

Начиная всхлипывать, Женя вытащила из сумочки сложенный вчетверо листок.

— Они висят с утра, — выдохнула гостья,