история [Jones 2008: 27]. Как и в вопросе медицинской помощи, общественные организации стали играть здесь значительную политическую роль. Работники этих организаций хорошо понимали значение взаимного опыта и настаивали на том, чтобы каждая из сторон помогала собственным солдатам, лучше относясь к иностранным военнопленным, – правда, без особого успеха[240].

Солдаты во время войны попадали в разряд пленных разными способами. Крупные, маневренные бои на окружение, которых удавалось избегать бойцам Западного фронта после битвы на Марне в 1914 году, были в порядке вещей на Востоке. Много людей 2-й армии Самсонова попали в окружение и были отправлены в тыл, как и жертвы боев у Мазурских озер в начале 1915 года, а также отставшие и прикрывавшие подразделения во время Великого отступления. Со своей стороны, в кампаниях 1914 и 1916 годов русские захватили множество австрийских пленных. Ежедневные рапорты об этих сражениях содержат постоянные упоминания о пленении восьми или десяти тысяч человек. Через какое-то время эти цифры начали расти. Однако в небольших столкновениях также появлялись пленные. Разведывательные вылазки кончались плохо, и порой после быстрого захвата окопа противник уводил с собой несколько человек. Если можно верить относительно небольшому количеству свидетельств военнопленных, это происходило, когда жертва не могла двигаться из-за ранений, находилась без сознания или же осталась без патронов. Как отмечал Питер Гатрелл, намерением военнопленных было «подать рассказ о своем пленении так, чтобы он помог бы им сохранить достоинство и приглушить чувство стыда» [Gatrell 2005: 562-563]. А. А. Успенский, оставивший очень ценное свидетельство о своем пребывании в лагере для военнопленных, вспоминал, что, хотя их часть была полностью окружена во время зимних боев в Мазурии, они продолжали сражаться, и его самого взяли в плен только после того, как он был ранен в голову, и все произошло так быстро, что он даже не успел вытащить револьвер [Успенский 1932: 222].

Схожую историю рассказывал подполковник К. П. Лисынов. Он командовал артиллерийской бригадой, которая обороняла злосчастную крепость Новогеоргиевск летом 1915 года. Когда немцы атаковали, утверждал Лисынов, он и его люди держались стойко и отказались сдаваться. В разгар перестрелки, однако, его батарея попала под сильный удар. Он был тяжело ранен в левое бедро, получил заряд шрапнели в лицо, лишился левого глаза и практически ослеп на правый. Прежде чем его успели доставить в перевязочный пункт, рядом разорвался еще один снаряд, после чего он почти оглох на левое ухо и получил сотрясение мозга. Прапорщик, которому он передал командование, вскоре присоединился к нему на перевязочном пункте, будучи без сознания, а следующему командиру повезло еще меньше: он был сразу же убит. Ослепший, почти глухой, с раненой ногой, он лежал без всякого ухода в госпитале крепости, пока немцы не взяли город. Он был взят в плен в беспомощном состоянии на больничной койке[241].

Конечно, мы не должны верить, будто всех брали в плен в подобных чрезвычайных обстоятельствах. Сочтя свое положение безвыходным, люди часто сдавались задолго до того, как была выпущена последняя пуля, у них для этого была уважительная причина. Массовый расстрел сдавшихся в плен на поле боя практиковали обе стороны, и ничто так не подталкивало к подобному убийству, как отчаянная и яростная борьба загнанного в угол человека против своих захватчиков. Солдаты быстро осознали, как это происходит. В конце концов, одно из измерений параллельного опыта состояло в том, что плененные солдаты сами в прошлом брали противника в плен.

Кроме того, многие русских сдавались добровольно. Решение, что шансы выжить в лагере для военнопленных выше, чем в окопах, представляется оправданным для солдат, воюющих в ослабленной, дезинформированной, несущей огромные потери русской армии, особенно если учесть, что до них доходили слухи о том, как «хорошо живется» военнопленным в лагерях [Лемке 2003, 2: 275]. По крайней мере, кое-кто в царской армии предпочитал верить этим красочным россказням, а не пропагандистским историям о жестокостях, распространявшимся такими журналистами, как Алексей Ксюнин, который открыл один из своих отчетов рассказом об убийстве русских военнопленных медсестрами немецкого госпиталя [Ксюнин 1916, 3: 19]. Многие солдаты искали возможность выкинуть белый флаг и добровольно перейти к противнику. Масштаб этого явления в точности оценить невозможно, однако нам известно, что оно на протяжении всей войны привлекало внимание военного командования. Командиры давали указания, чтобы семьи лиц, подозреваемых в добровольной сдаче врагу, были лишены государственных пайков, а некоторые приказывали солдатам стрелять в своих товарищей, которые хотели сдаться [Sanborn 2003:108; Герасимов 1965:46-47]. Подобные подозрения существовали с самого начала войны. Генерал Самсонов говорил своим офицерам накануне сражения при Танненберге, что новости о пропавших без вести его беспокоят, потому что большинство, вероятно, сдалось врагу. «Попадать в плен позорно. Лишь тяжело раненный может найти оправдание. Разъяснить это во всех частях»[242]. (Несколько дней спустя Самсонов предпочел покончить с собой перед лицом неминуемого пленения. Но этот путь избирали немногие.) Этнические соображения также играли свою роль. После захвата Германией Польши фигурировали сообщения о росте дезертирства поляков и евреев (которые и сдавались врагу, и бежали в тыл), которые верили немецкой пропаганде, уверявшей, что они могут сдаться и потом просто разойтись по домам. Из-за этого не сработали планы перевести всех солдат еврейского и польского происхождения на Кавказский фронт [Лемке 2003, 2: 19].

В результате этой добровольной сдачи в плен на всех военнопленных легло пятно позора. И среди военных, и среди гражданских военнопленные считались не героями, а саботажниками [Нагорная 2010: 36-46]. Когда Лисынов, вернувшись из лагерей в 1916 году, начал ратовать за увеличение материальной помощи военнопленным, великая княгиня Мария Павловна сказала ему, что попыткам облегчить судьбу русских пленных за границей ставит препоны Генеральный штаб, который с подозрением относился к военнопленным и не желал, чтобы солдаты думали, будто в лагерях хорошо живется[243]. Это вызвало у Лисынова оправданный гнев. Он перечислил целый ряд неудачных операций – окружение Самсонова, потери в Августовских лесах, крепостях и Горлице.

Разве они виноваты, эти бойцы, которые прикрывали отступление, которым приказано было не отходить и держаться во что бы то ни стало? <…> Но ведь неудачной стратегии мы главным образом и обязаны ужасающему количеству пленных за эту войну[244].

Однако большинство тех, кто мог бы опровергнуть заявления Генштаба, находились далеко, за колючей проволокой, поэтому в публичном дискурсе преобладала позиция возмущенных генералов и политиков. В ряде случаев активисты из общественных организаций ратовали за новый подход к вопросу военнопленных, отмечая существенную разницу между условиями, в которых находились британские и французские