000 человек [Stone 1999 (1975): 254]. Неко– [231] торые из них были захвачены в составе больших групп. Другие, по воспоминаниям Иова, просто сдавались поодиночке.

Перед нами отступала такая же группа австрийцев. Расстояние между нами сблизилось шагов на 25-30. Ни мы, ни они не стреляли. Иногда, вдруг какой-то австриец поворачивался к нам лицом и подняв руки бежал к нам. Я делал ему знак рукой идти в тыл[232].

Всего австрийцы лишились трети своих людей, которые попали в плен за первую неделю наступления. Если прибавить убитых и раненых, то урон достигал свыше половины личного состава. «Удар по моральному духу австрийцев, – пишет Стоун, – был сокрушителен; с того момента австрийские войска в сражении не оставляло неизбывное чувство ущербности, а утрата позиций, всегда считавшихся неуязвимыми, привела к глубокой потере веры в своих командиров и укрепления любого рода» [Stone 1999 (1975): 254].

После первой успешной недели русские взяли паузу. Частично это объяснялось необходимостью отдохнуть после яростных атак. Во многих частях не хватало амуниции. У людей Брусилова практически кончились патроны для ружей и пулеметов[233]. «Поле красное от мака, везде лежали убитые и раненые. Раненые просили помощи, воды. Это было тяжело. Я не мог останавливаться, получив задание; говорил, что за ними скоро приедут, но далеко не был в этом уверен»[234]. Потери русских были велики. Только 8-я армия лишилась 35 000 человек [Stone 1999 (1975): 255]. Помимо этого, решение не выбирать цели в глубоком тылу противника означало, что теперь штабу Брусилова приходилось определять новые цели на ходу. Это неизбежно вызвало разногласия, и перерыв давал время, чтобы их разрешить. 8-я армия могла поступить одним из двух возможных способов. Либо можно было воспользоваться преимуществом одновременного прорыва на севере и юге, двигаясь прямо на запад, а затем соединиться с 9-й и 7-й армиями на юге и целиком окружить австрийцев. Либо придерживаться изначального плана, на котором настаивал Алексеев, и двинуться на север к железнодорожному узлу Ковель, чтобы взять этот стратегически важный пункт и соединиться с силами Эверта на Западном фронте к северу от них. Первый план был сопряжен с более высоким риском, но сулил и большую выгоду, возможно, даже достижение заветной цели – полностью вывести из войны Австро-Венгерскую империю. Заменивший Брусилова на посту командующего 8-й армией генерал А. М. Каледин возражал против столь рискованного шага. Он указал, что неспособность Эверта перейти в атаку означала одновременно и то, что немцы посылают подкрепления на этот фронт, и то, что даже удачный марш на запад обнажит фланг Эверта для удара немецких войск на северном участке. Задержки Эверта с наступлением также ослабляли возможность успешного достижения более ограниченной цели – взять Ковель. 30 мая (12 июня) Брусилов просил командующего 3-й армией генерала Леша, сражавшегося бок о бок с армией самого Брусилова большую часть войны, оторваться от Эверта:

Обращаюсь к вам с совершенно частной личной просьбой в качестве вашего старого боевого сослуживца: помощь вашей армии крайне энергичным наступлением, особенно 31-го корпуса, по обстановке чрезвычайно необходима, чтобы продвинуть правый фланг 8-й армии вперед. Убедительно, сердечно прошу быстрей и сильней выполнить эту задачу, без выполнения которой я связан и теряю плоды достигнутого успеха[235].

Леш не ответил. Два дня спустя Эверт решил еще раз отложить наступление. Брусилов в ярости воззвал к Алексееву и царю, прося аннулировать решение командующего фронтом. Он писал:

По натуре я скорее оптимист, чем пессимист, но не могу не признать, что положение более чем тяжелое. Войска никак не поймут – да им, конечно, и объяснять нельзя, – почему другие фронты молчат, а я уже получил два анонимных письма с предостережением, что ген.-адъют. Эверт якобы немец и изменник и что нас бросят для проигрыша войны. Не дай бог, чтобы такое убеждение укоренилось в войсках[236].

Пока русские командиры спорили, австрийцы и немцы 3(16) июня начали контрнаступление, которое ни к чему не привело. Однако русские упустили удачный момент [Dowling 2008: 92]. Наконец две недели спустя, 19 июня (2 июля), войска под командованием Эверта пришли в движение: он направил свою 4-ю армию под командованием генерала А. Ф. Рагозы к болотам к северу от Пинска для осуществления традиционной атаки на небольшом участке фронта. Но следующая неделя не принесла ничего, помимо ужасающего разгрома – русские потеряли 80 000 человек против 16 000 человек у немцев [Stone 1999 (1975): 260]. Теперь у Брусилова оставалась единственная цель – Ковель, который тоже лежал посреди глубоких топей. Весь остаток лета и осень русское командование действовало старыми методами, посылая людей погибать тысячами во время фронтальных атак на плохой местности. Некоторые, пробираясь по пояс в грязи, погибли от рук немецких летчиков. Британский военный обозреватель генерал Альфред Нокс скрежетал зубами, описывая это: «Русское командование по какой-то непонятной причине, похоже, всегда выбирает трясину, чтобы в ней потонуть» [Knox 1921,2:467].

Историкам легко винить Эверта (и даже более упрямого генерала Куропаткина на Северном фронте) в провале Брусиловского наступления. Современники же хранили горечь в сердцах всю оставшуюся жизнь. Полковник Сергеевский писал родственникам Алексеева почти через пятьдесят лет:

Демонстрация удалась сверх ожиданий и без резервов – вся австрийская армия почти уничтожена. А от главного удара мы отказались!!! Почему? Трусость Эверта и Куропаткина? Интриги против Алексеева? Действия тех, кто хотел революцию?[237]

Тем не менее, имелось немало весомых причин, по которым Эверт и Куропаткин могли подозрительно относиться к брусиловской тактике и стратегии. Методы Жоффра помогали добиться только локального успеха на западе. Что мог дать метод ограниченных достижений на обширном Восточном фронте даже при наиболее выгодном развитии событий? Ослабить давление противника в Италии, под Верденом и на Сомме? Стоило ли это гибели десятков тысяч людей, больше похожей на жертвоприношение? Многие комментаторы подвергали суровой критике генералов Западного фронта за их повторяющиеся, тщетные и кровопролитные атаки. Но после Нарочской операции Эверт и Куропаткин, по сути, придерживались одинаково пессимистичной позиции. Если вероятность одержать решающую военную победу на Восточном фронте была невелика, осторожность выглядела логичной. Брусилов полагал, что умышленная медлительность Эверта лишила Россию наилучшей возможности выбить из войны одного из ее противников. Но, возможно, он ошибался. Прорыв в глубокий тыл доведенных до отчаяния немцев и австрийцев, части которых сражались бок о бок, вряд ли гарантировал успех. И, возможно, осуждения заслуживает не медлительность Эверта, а его согласие в конечном счете на провальные