военнопленные по сравнению с русскими, и напоминая правительству о важности морального духа семей военнопленных. Это был, говорили они, вопрос «чрезвычайной государственной важности», и не только по гуманитарным причинам, но и с позиции национального достоинства[245]. Посещая лагеря в составе инспекционных групп, русские сестры милосердия скоро осознали, что главное, что они могли дать пленным, это моральная поддержка.

Радость их при встрече сестры неописуема: «Ждали, как мать родную» – часто повторяемые слова. Привет с далекой родины, как светлый луч, проникает к этим несчастным, скованным беспросветной неволей[246].

Однако призывы тех, кто просил о поддержке военнопленным, оставались без внимания, а сами пленные – брошенными на произвол судьбы, испытывая горечь и унижение.

Можно сказать, что слово «унижение» определяло жизнь военнопленных. С самых первых дней пленения враг словесно унижал и оскорблял их по любым поводам[247]. Захватчики почитали покорность необходимостью, и те, кто старался в плену сохранять достоинство, ежедневно ощущали на себе бремя своего положения. Условия в лагерях сильно разнились. В первые месяцы войны Германия не была готова к такому количеству пленных, и люди зачастую спали под открытым небом и страдали от недостатка пищи и медицинской помощи. В лагерях свирепствовали холера и тиф, многие военнопленные умирали. Только весной 1915 года немцы создали нормальную систему лагерей, чтобы давать пленным кров и регулярно их кормить. Вскоре после этого они стали подгонять лагерную систему под экономические и политические нужды. С этого момента опыт лагерного существования все больше зависел от этнической принадлежности и выполняемой пленными работы [Нагорная 2010: 100].

Но сохранялись и общие черты. Пленные страдали если не от непосильных работ или унижения, то от скуки, голода и нервных проблем. Будучи во многом изолированы от мира, они томились по женскому обществу, как в сексуальном, так и в прочих смыслах. Им приходилось выносить длительные периоды однообразной рутины и еще более однообразного питания. Военные старались так планировать распорядок, чтобы можно было поспать перед едой, тогда время шло быстрее, а урчащие желудки не так напоминали о себе. А бодрствуя, люди ссорились друг с другом, завидуя британским и французским пленным, которые получали посылки из дома, а остальные были вынуждены обходиться без них. Медицинская помощь была плохой, потому что женщин за колючую поволоку не пропускали, а доктора-мужчины выказывали равнодушие, больше заботясь о том, чтобы не допустить распространения болезней среди местного населения, чем о благополучии пленных. Разумеется, остро стоял вопрос о психических болезнях. В таких обстоятельствах травмированные люди быстро впадали в депрессию, а необходимого лечения не было[248]. Все это касалось не только военнопленных – граждан Российской империи, но также и лиц, взятых в плен русской армией. Скука, голод, трудовая повинность, унижения и болезни были широко распространенными явлениями среди заключенных лагерей для военнопленных в России. Пленные обеих воюющих сторон пытались создавать свои сообщества, сохраняя свою культуру, даже создавать свои газеты и театры, и до известной меры успешно, однако лагерный опыт все же оказывал глубоко угнетающее воздействие[249].

Хотя судьбы пленных оставались во многом невидимыми для общественности, они стали ключевой политической темой во время войны. С самого начала воюющие стороны осознали, что находящиеся в плену имеют политический потенциал. Все имперские державы Восточной Европы были осведомлены о националистических движениях народов, не имевших государственности; действительно, как мы уже видели, линии фронта пересекали эти потенциальные национальные государства от Латвии до Армении. Таким образом, каждая держава стремилась раздувать сепаратизм на землях противника, сдерживая при этом ее собственные меньшинства. Задача была непростой. Коллаборационисты всех мастей поддерживали воюющие армии и оккупационные силы, однако правительства империй справедливо беспокоились, не достанется ли слишком больших прав полякам или украинцам в силу послевоенных осложнений. В этом смысле ситуация с военнопленными была несколько проще. Националисты могли заниматься пропагандой и агитацией, однако здесь хотя бы имелась некая иллюзия контроля. Они могли пользоваться весьма определенными преимуществами и вербовать национальные меньшинства, чтобы впоследствии гарантированно воздействовать на своих рекрутов в процессе их военной и идеологической подготовки. Неудивительно, что все воюющие державы прилагали усилия, чтобы изолировать потенциальных сторонников и обеспечивать им лучшие условия существования. Украинские националисты убеждали австрийские и немецкие власти позволить им создавать отдельные лагеря для украинцев в 1915 году [von Hagen 1998: 39]. Россия напрямую требовала того же для славян в Австро-Венгерской империи, Германия – для этнических немцев, поляков и украинцев [Kirimli 1998: 177-200; Fedyshyn 1971: 15; Нагорная 2010: 148].

Подобные попытки увенчались успехом лишь частично. Власти на самом деле создавали особые лагеря с улучшенными условиями, и набор в национальные легионы шел быстро, однако они не совершали ничего существенного на поле боя и оказали довольно мало влияния на внутреннюю политику у себя на родине [Вапас 1983: 120]. Российские наблюдатели с беспокойством отмечали, что когда пленные-славяне получали особые привилегии, то тут же начинали ими злоупотреблять. Военнопленные славянского происхождения ходили в город в театр или иные увеселительные места, вызывая возмущение у местных жителей, или же просто сбегали, пользуясь свободой[250]. Для таких объединений, как Чешский легион и Польский легион Пилсудского, настал звездный час после краха великих империй – они сражались в гражданских войнах Восточной Европы, помогая сформировать ядро националистических активистов. Частично провал националистической мобилизации среди военнопленных объяснялся природой Первой мировой войны как таковой, где легионы, насчитывающие несколько сот человек, не могли играть особой роли в битве, в которой участвовали сотни тысяч. Но отчасти подобные схемы не сработали еще и из-за принципиального конфликта между желанием сохранить или усилить контроль империи над окраинами и возникновением современных национальных государств вдоль границ [Нагорная 2010:152]. На местах это проявлялось по-разному. Для военнопленных требования, чтобы особые этнические группы, в которых они состояли, продолжали работать в трудовых бригадах и, стиснув зубы, улыбались в ответ на проявления снисходительности к их этническому происхождению, были несовместимы с созданием истинно «прогерманского» или «пророссийского» легиона или группировки политических активистов.

Военнопленные представляли собой проблему и с точки зрения международного законодательства. Согласно Первой Гаагской конвенции 1899 года военнопленные стали частью международной политики. Конвенцию подписали все воюющие стороны, и, в принципе, правила захвата и содержания в плену были прописаны заранее: солдат, сдавшихся в плен, нельзя убивать или совершать в отношении их насилие; с ними следует обращаться «человеколюбиво». Их можно водворить в города или крепости и требовать их проживания в этих пределах, но их нельзя «содержать в заключении», кроме как временно или в чрезвычайных обстоятельствах. От властей пленившей стороны требовалось содержать