— Ты не пробовала?

— Пробовала много раз, — вздохнула Няша. — Потому и боюсь.

— Чего? Трипуешь не туда?

— Да нет. Я немножко особенная. Мальчики обламываются.

— Меня так просто не обломаешь, — сказал Иван, готовя вейп. — Я к лошадям привык… Ты первая тянешь, а я второй. Как я скажу, сразу мне передашь, потому что там на одну нормальную тягу.

— И еще, говорят, я становлюсь агрессивной и требовательной, — Няша опустила глаза в угол кабинки, и голос ее стал тихим. — В интимном плане…

— Сделаем, — хохотнул Иван. — И лизунка, и феминистинг, все что хочешь. Мне нравится делать людям приятно. А женщина — практически человек.

— Предупреждаю, — не обращая внимания на провокацию, продолжала Няша, — я… Как тебе это сказать… Очень активно себя веду. Повторяю, активно. Некоторые, кто не ждал, пугаются. Ты точно не боишься?

Иван немного напрягся.

— Немного боюсь, — сказал он. — Главное, чтобы сверла не было. У тебя ведь нет вроде?

Няша отрицательно покачала головой.

— Точно?

— Ты же проверил сумочку, — улыбнулась Няша. — Думаешь, я не поняла?

— Ну и ладно тогда… Как-нибудь выживу.

Он сильно сдавил головку вейпа — и, как только раздался характерный термощелчок, протянул его Няше.

— Давай.

Няша больше не возражала — взяв вейп, она умело потянула в себя пар и засосала даже чуть больше, чем ей полагалось по весовой калькуляции. Иван не особо вежливо вырвал у нее спичку и дотянул все, что в ней оставалось. Не, вроде нормально. Хватит.

Он откинулся на спинку своего сиденья — и бросил Няше:

— Посиди минуты три спокойно пока не устаканится. Не шевелись. И ничего не бойся.

Няша кивнула и замерла в кресле напротив.

Стафф был нереально сильный — кабинка сразу вытянулась в длину, и стало казаться, что они с Няшей сидят в разных концах вагона конки. За окном все сделалось тускло-лиловым, и Иван некоторое время силился понять, что это — подсветка или действие препарата.

— Тебе лилово? — спросил он наконец Няшу.

Та посмотрела в окно.

— Угу. Это не мне, а вообще. Они так ад изображают.

— Ты что, уже здесь была?

— А то, — засмеялась Няша. — Это же сансара.

— Понятно, — ответил Иван. — А смеешься чего?

— Ад не такой.

— А какой?

— Показать?

Ивану стало страшно.

Происходило что-то стремное — он ехал в вагоне конки вместе с непонятной фемой сквозь фиолетовые сумерки, и совершенно не помнил, как в эту конку залез. Он даже не знал, ехала ли фема в конке раньше — или влезла вместе с ним. А теперь она хотела показать ему ад.

— А ты откуда знаешь, какой ад? — спросил он.

— Я в нем родилась, — ответила фема. — Я Няша, если ты забыл.

Ага, понял Иван, значит, познакомились еще до конки. Девушка из ада. С чего это у меня такие знакомства… Наверно, неспроста…

— Куда мы едем?

— Дальше в сансару, — ответила Няша и опять засмеялась. — Не бойся, из ада скоро уедем.

Смех у нее был жутковатый. Словно звоночек будильника, который слышен сквозь сон — но не будит, а только делает сновидение тревожней.

— Ты вейп выкинь, — сказала она. — Он окислился и сейчас вонять будет.

Иван увидел в своей руке потемневшую пластиковую спичку. Она и правда уже начинала вонять какой-то едкой химией, и он кинул стерженек в тусклый лиловый сумрак за окном. Конка покачнулась, но устояла.

— Мы дернули, — сказала Няша. — Ты забыл?

— Ага, — ответил Иван, — дернули. А что мы дернули?

— Счастливый, — сказала Няша. — Как тебя штырит классно. Прешься в моменте. А я вот ничего забыть не могу. Вообще ничего и никогда.

— Злопамятная? — спросил Иван. — Я тебе что-то сделал? Ты меня сюда привела, чтобы отомстить? Ты хочешь, чтобы я умер?

— Ага, — ответила Няша. — Умер от счастья.

Она встала, и, покачиваясь как моряк в шторм, пошла к Ивану через весь бесконечный вагон. Она шла долго — а когда наконец приблизилась, оказалось, она такая огромная, что ее голова теряется под темным готическим сводом, где пылает люминесцентное ГШ-слово. Иван вспомнил, что тартарены-боевики после смерти возносятся к огромным небесным женщинам. Он даже знал, как их называют. Может быть, это одна из них?

— Ты гурия? — спросил он.

— Я фурия, — ответила Няша и засмеялась.

Иван вспомнил, что они в аду. Правильно. Тут не может быть гурий, только фурии.

Фурия опустилась перед ним на колени.

— Сиди тихо, — сказала она, — и не раскачивай лодку. Все будет хорошо.

Лодка. Они не в конке, а в лодке, правильно. Конка была раньше. А за окном вода. Поэтому там зеленый свет. Водный трамвай на дельфинах увозит их из ада. Надо же было так ошибиться с профессией при жизни — мог пойти на водные трамваи, а пошел на конные.

— Няша, ты на кого училась? — спросил он.

— М-м-м-м, — промычала Няша. — М-м-м-м.

Правильно, вспомнил Иван. Она не может говорить. Она занята. Она фурия и поедает его заживо. Очень даже хорошо и гуманно поедает, между прочим, так, что его становится не меньше, а, наоборот, больше. Все больше и больше. Ей уже трудновато его есть, и она теперь делает паузы, чтобы отдышаться. Мы победили ад. Смерть, где твое жало?

— Устала, — сказала Няша. — Давай ты.

Она встала, вознесясь головой в небо, покачнулась — и начала медленно рушиться назад. Так падала когда-то вавилонская башня, с благоговением и страхом подумал Иван. Но небо было на стороне Няши — оно сгустилось в кресло и поймало ее.

Няша, оказывается, держала его за руку — ее падение заставило Ивана сперва подняться к небу, а потом рухнуть на колени. Ноги Няши упали на его плечи. Ее левая нога называлась «Сцилла», правая «Харибда» — а он должен был провести свой речной трамвай между ними и остаться в живых.

Иван ушел в борьбу со стихиями: преодолел волны платья, кружевную пену трусиков — и отважно нырнул к тому, что было спрятано под ними.

Вот он, вход в священную пещеру, откуда вышло человечество. В ней горит вечный огонь, костер жизни, которому четыре миллиарда лет. Непрерывная цепочка любви от первой живой клетки до Няши. А он — охотник, вернувшийся в пещеру с добычей. Ну или с обещанием, что добыча будет. Его должны пустить.

Но все не так просто. Сезам надо уговорить.

Иван припал к крохотному острому уху и зашептал свое «откройся», повторяя его так и эдак — жалуясь, объясняя, что он замерз, устал, и скоро умрет, как умерли все, кто приходил к пещере прежде. Он уверял, что кроме этой норы со скрытым в ней костром ему некуда податься в ночной мгле — и сам в это верил, и сезам наконец поверил тоже, заплакал от