ней темнела лужа крови, но сжимавшая наведенный на Глеба пистолет рука не дрогнула. Судя по всему, на тот свет Глеба вознамерился отправить не кто иной, как Виссарион Агжба собственной персоной – мстительный патриарх, глава воинственного клана бандитов, грабителей и насильников, кавалер ордена Славы, некогда оставивший свой автограф на выщербленной, закопченной колонне Рейхстага.

Секундная пауза, вызванная именно этим совершенно неуместным в сложившейся ситуации воспоминанием о героическом прошлом старого Виссариона, чуть было не стоила Глебу жизни. Но тут на верхушку соседнего камня легко вспрыгнул Аскеров, небрежно опустил книзу ствол автомата и дал короткую очередь. Тело Виссариона Агжбы сотрясла крупная дрожь, пистолет выпал из мертвой руки, а пылавший в помутневших от старости глазах яростный огонь погас, чтобы никогда не разгореться вновь. Глеб поднял взгляд, но Аскерова на камне уже не было.

Все кончилось быстрее, чем об этом можно рассказать. Двое оставшихся в живых джигитов Мамеда еще бродили по склону, одиночными выстрелами добивая раненых и собирая все, что, по их мнению, могло пригодиться в дальнейшем, когда к Глебу подошел Железный Мамед. Он присел на соседний камень, взял из протянутой Сиверовым пачки сигарету, чиркнул зажигалкой и, окутавшись облаком дыма, сказал:

– Теперь я понимаю, для чего тебе понадобились радиовзрыватели.

– Я рад, – отозвался Глеб, жадно глотая теплый горький дым.

Вечером, когда под усеянным крупными звездами небом заплясал мохнатый огонь костра, Аскеров снова подсел к Слепому. В костре шипели, потрескивали и иногда громко стреляли сырые сучья; самокрутка, которую курил один из джигитов, издавала смолистый запах конопли. Вдыхая ее дым, Глеб чувствовал, как дневное напряжение отступает, веки тяжелеют, а мысли постепенно замедляют свой стремительный, неугомонный бег. В единственном глазу Железного Мамеда плясало оранжевое пятнышко отраженного роговицей пламени, твердые, как железо, смуглые пальцы мирно покоились на казеннике автомата. Искоса поглядывая на него, Глеб уже не впервые подумал, что знамя, под которым воюет человек, не так много значит, как принято считать. И по ту и по другую сторону баррикад хватает и героев и подонков, а справедливость и историческая правда – понятия субъективные. Потому-то, когда судьба вдруг заставляет сражаться плечом к плечу со вчерашним заклятым врагом, сплошь и рядом выясняется, что враг этот – вполне достойный человек, куда достойнее многих так называемых друзей. Врагом он от этого быть не перестает, но все же…

– Скажи, брат, – нарушил молчание Аскеров, – далеко еще до твоей волшебной пещеры?

«Ты мне не брат», – вспомнил Глеб его слова. Что ж, все течет, все изменяется, в том числе и статус офицера российских спецслужб в банде чеченских боевиков…

– Пара дней, – ответил он, благоразумно воздержавшись от комментариев по поводу употребленного Аскеровым обращения. – Если поторопимся, полтора.

– Надо поторопиться, – сказал Железный Мамед.

– Надо так надо, – согласился Глеб, с благодарным кивком принимая протянутую курильщиком анаши кружку обжигающего, попахивающего смолистым дымком чая.

Глава 14

Морг представлял собой низкое одноэтажное строение под двускатной шиферной крышей, покрытое отсыревшей, потрескавшейся, а местами и обвалившейся штукатуркой, когда-то давно выкрашенной в бежевый цвет. Расположенные почти у самой земли подслеповатые окна заросли толстым слоем пыли и грязи; на прутьях железных решеток, которыми они были забраны, как рваные флаги одержавшей пиррову победу армии, реяли черные клочья старой паутины.

Морг располагался в глубине больничного парка, у самой ограды. К нему от ворот вела прямая асфальтированная дорожка. Вокруг не было видно ни одной живой души. Ахмет с Фаридой стояли у ворот, издалека с очень неприятным, тягостным чувством разглядывая навес над крыльцом морга и привинченную к стене слева от двери табличку с надписью соответствующего содержания.

– Так, – обращаясь скорее к себе, чем к своей спутнице, растерянно произнес Ахмет, – и что теперь?

– Надо к кому-то обратиться, – сочла необходимым ответить женщина.

Ей было сорок два года, но ее смуглое лицо еще хранило остатки былой красоты. Мешковатое длинное платье в сочетании с чересчур яркой болоньевой курткой в глазах местных жителей выглядело, наверное, довольно нелепо; еще красноречивее был платок, туго повязанный поверх иссиня-черных волос. Да, у Ахмета и Фариды были документы, способные выдержать поверхностную проверку, но действовать по официальным каналам ни один из них не мог. Тела, доставленные с места железнодорожной катастрофы, принадлежали нелегальным иммигрантам из Афганистана, и ярко выраженный афганец, проявляющий к этим телам повышенный интерес, не мог не вызвать подозрения в том, что пробрался в Россию точно таким же способом – правда, более удачно.

– К кому обратиться? – с тоской произнес Ахмет. – Я не вижу здесь толпы безутешных родственников, которые поняли бы наше беспокойство, разделили наше горе и оказали бы нам помощь.

Фарида промолчала, ограничившись почти неслышным вздохом, который, будто ножом, резанул Ахмета прямо по сердцу. Конечно, она все понимает, никогда не упрекнет его ни словом, ни взглядом, но мысль о том, что он бросил ее сестру и племянника на родине, а теперь даже пальцем не шевельнет, чтобы узнать, какая их постигла участь, несомненно, посетит ее. Сам Ахмет уже давно не мог думать ни о чем другом. Несправедливость судьбы, которая, отняв у него родину, не пожелала остановиться на достигнутом и занесла карающую длань над его семьей, заставляла роптать на Аллаха. Ахмет начал терять веру, когда впервые услышал о крушении поезда, и этот процесс набирал обороты с пугающей быстротой.

Осознав, что его нерешительность продиктована унизительным и недостойным страхом ареста, расследования и депортации на родину, Ахмет разозлился на себя. О чем он думает, когда его жена и сын скорее всего мертвы?! Чего он боится, какое сокровище тщится сохранить, цепляясь за свою фальшивую отметку о регистрации?

Стиснув зубы, Ахмет решительно переступил воображаемую черту, которая пересекала подъездную дорогу точно по линии ворот, и, сделав Фариде знак оставаться на месте, зашагал прямо к крыльцу морга.

Видя его решимость, судьба дрогнула и сделала пусть крошечную, но уступку. Обитая волнистым листовым железом дверь вдруг отворилась, и на крыльцо, с трубным звуком продувая папиросу, вышел какой-то встрепанный субъект в грязном белом халате и с мятым, заросшим колючей рыжеватой щетиной лицом.

Привалившись плечом к рябой от проступившей сквозь краску ржавчины металлической трубе, на которую опирался навес над крыльцом, санитар еще разок сильно дунул в мундштук папиросы, смял