После того я был у великого князя Михаила Павловича и опять радовался видеть в нем те же чувства, то же прямодушие, которое и прежде заметил; он уверял меня, что смотры кончатся успешно, расспрашивал обо всех с большим участием и в особенности о Данненберге.

– Это человек отличный, – говорил он, – и, кроме того, был любим покойным братом моим. Он был несчастлив; но скажи ему от меня, что если бы ему опять не повезло, то ему всегда готова в Павловске, где его родина, та же самая квартира, на которой он жил, что подле моей любимой рощи. Я не люблю, – продолжал он, – столиц и здесь, в Вознесенске, гораздо охотнее бы ужился, чем в Петербурге, а Павловск всего больше люблю, но Павловск с Образцовым полком. Вот как тебе смотр удастся, так ты скажи, как А. П. Ермолов: «Бог помог нашей простоте».

– Напротив того, – отвечал я, – ваше высочество, если смотр мне удастся, то я буду молчать.

Граф Витт прервал наш разговор: он вошел, хвалясь данным ему поручением выписать чрез два дня из Одессы какое-то платье для Марии Николаевны.

Я был также у Клейнмихеля. Человек сей знает много того, что делается; но ни одному его слову верить нельзя. Он описал мне все беспорядки морского ведомства в Севастополе; но кто угадает, в каком он виде докладывает государю о них.

Я виделся также с графом Воронцовым, дабы узнать, где государь примет караул на Южном берегу. Он говорил, что государь приказывал, чтобы роты остались на своих местах для встречи его величества, и что особенного почетного караула там принимать не будет; впрочем, подробнейшее сведение о сем я должен получить в Севастополе.

Во время разговора моего с его величеством, государь говорил мне опять о музыках, находя их весьма дурными. Он спрашивал, куда девалась та музыка, которую он мне прислал, и хороша ли она? Я отвечал, что люди все молодые и несколько маршей умели играть.

– Как! Я сам ее слышал, – сказал он с удивлением, – она была очень хороша.

Но я утвердительно отвечал, что музыка сия подавала надежду, но многого еще не знала (полагаю, что музыкантов переменили перед отправлением их ко мне).

Севастополь, 8-го сентября

1 сентября в Николаеве я делал смотр двум батальонам Минского полка, имеющим представиться государю, видел их по фронту и по внутреннему устройству и нашел в хорошем порядке. В следующие дни я смотрел две роты, приготовленные для государя, и нашел их в отличном виде. Я не воздержался изъявлением справедливой моей признательности всем офицерам и полковому командиру, которых собрал для того у себя. 4-го числа государя ожидали с самого утра. Рота почетного караула была одета в 4 часа пополудни. Я предписал людям скинуть ранцы в ожидании прибытия государя; но, одушевленные рвением и желанием лучше показаться, они просили у меня позволения оставаться в ранцах, дабы не запятнать белья; когда же они простояли три часа в таком положении с полной ношей, я приказал им сбросить ранцы. Пошел проливной дождь, но все оставались с неизменной бодростью и к исходу 9-го часа вечера опять выстроились. Такой же дух одушевлял весь полк, с нетерпением ожидавший счастия представиться государю.

Выло совершенно темно, когда государь приехал. Он прошел по фронту, всматриваясь в людей, спросил имя капитана, командой был доволен и приказал отпустить караул. Сие было исполнено с тишиной и приличием; но он заметил мне, что при маршировке люди топают слишком крепко ногой, а при становлении ружья к ноге стучат: все, что можно найти дурного одним слухом.

Смотр двум батальонам был назначен к другому дню у Херсонской заставы, на просторном ровном месте, развернутым фронтом. Государь приказал поставить батальоны в колонну, дабы более выиграть времени в церемониальном марше.

Приезжие с государем граф Орлов, Адлерберг, Клейнмихель, Кавелин и сам князь Меншиков, который должен был проводить на другой день государя по морским заведениям, изъявляли желание, дабы не отводить государя за 4 версты к Херсонской заставе на смотр, опасаясь дали и потери времени в езде. Некоторые из них уговаривали меня поставить батальоны на площади, находящейся против квартиры государя. Видя, что и сам государь спешил, я согласился, основываясь на том, что дивизионный начальник, за несколько дней перед тем, сделал репетицию церемониального марша на том же месте.

Меншиков немедленно о том доложил государю, который, обратившись ко мне, спросил, можно ли это сделать; ибо через сие выиграется много времени. Я отвечал, что можно, но что будет очень тесно, потому что взводы имели по 26 рядов, и следственно в дивизионах будет их 52, и захождение придется сделать почти на самом месте прохождения.

– Да, например, сколько же места? – спросил государь.

– Квадрат, имеющий 50 сажень в боку, – отвечал я.

– Можно, – отвечал государь, – я посмотрю тебя завтра на этой площади после обедни, – и, поклонившись, пошел ложиться спать.

Ночь была лунная. Я сходил на площадь и нашел средство увеличить пространство ее снятием с двух сторон небольшой изгороди, отделявшей ее от улицы, и опять побывал у князя Меншикова, прося, если возможно, доложить государю, что место это очень тесно; но он отвечал, что этого теперь переменить нельзя было, и приказал от своего имени полиции, дабы изгородь была немедленно снята. У Меншикова были Орлов и Клейнмихель, и первый из них шутками успокаивал меня на счет смотра, говоря, что все кончится благополучно, а что ежели я отведу их к Херсонской заставе, то, как бы ни был хорош смотр, он будет подговаривать, что смотр дурен.

Приказание было немедленно отдано полиции; но ничего не было исполнено; почему и нашлись мы вынужденными употребить на то людей, которые ночью сняли изгородь, зарыли ямки и несколько подровняли место.

Замечательно было, что граф Орлов в тот же вечер, с самого приезда государя, говорил мне, что на другой день будут приглашены к обеду я, дивизионный начальник, бригадный и полковой командиры. Я предупредил графа Орлова, что дивизионный начальник после смотра немедленно поскачет в Одессу, для встречи там государя, а что мне надо будет ехать немедленно в Севастополь, дабы не опоздать там к встрече государя, имеющего отправиться из Одессы морем. Он обещался доложить о том государю и чрез полчаса отвечал мне, от имени его величества, что государь приглашение сделает, а каждому из нас предоставляет поступить, как лучше придется. Сие было сказано без малейшего неудовольствия; но граф Орлов прибавил от себя в предупреждение, что в случае, если государь был бы недоволен смотром, то полковник не будет приглашен к обеду; впрочем, просил меня не разглашать сего, как и о самом приглашении, которое воспоследует на другой день.

В течение всего вечера государь несколько раз обращался ко мне с вопросами, но говорил мало, и в обхождении его со мной хотя и не было ничего неприятного, но не заметно было того расположения, которое он мне прежде оказывал. Предупреждение насчет неприглашения полковника к обеду подавало повод к заключению, что смотр не кончится благополучно.

5-го числа поутру, в 8 часов, я вышел на площадь и начал выставлять унтер-офицеров. Погода была холодная, и сильный ветер перемежался с дождем. К 9 часам батальоны были выстроены, и государь, возвращаясь из церкви, подошел к войскам. Люди были одеты отлично, равнение, как нельзя лучше; встреча сделана в порядке. Государь поздоровался с людьми и был принят с громкими криками «ура», произносимыми каждым от души. Он в первый раз видел войско сие, которое также его никогда не видело. Прошедши к левому флангу 3-го батальона, он обернулся ко мне и с улыбкой, которую я принял как изъявление удовольствия, сказал мне: «Муравьев, это хорошо, хорошо»; – но далее не смотрел колонн и не прошел по флангам, дабы видеть равнение взводов. Потом, ставши на середине площади, он приказал сделать перемену дирекции налево. Движение сие было сделано не совершенно чисто, но порядочно; несколько унтер-офицеров левого фланга немного замялись при становлении взводов, что вмиг поправилось. Государь начал сердиться.