По возвращении домой я почувствовал лихорадочный припадок, а потому и решился не выходить на другой день, в который государь располагал осмотреть сухопутные заведения.

12-го числа государь взошел в несколько палат сухопутного госпиталя, входил также в три флигеля Пражских казарм, находившихся с краю. Я надеялся, что он обратить внимание на сии обширные каменные строения, воздвигнутые войском бесплатно и вне счета государственных работ и что здания сии оправдают те недостатки, которые замечены были по фронтовому образованию; но сего не было. Государь посмотрел больных и ни слова не сказал о строении. Князь же Меншиков заметил, что строения сии сложены не на известке, а на глине (как строятся все дома в Севастополе).

В лагерях, изготовленных к встрече государя, он не был и более ничего не видел сухопутного ведомства.

Но сей день назначен был для новых огорчений, коих я избегнул. Проходя мимо лагерей Пражского полка, государь приказал спустить лагерные караулы. Старый и хороший ефрейтор, взяв ружье, пошел по цепи снять часовых, но, оробевши от присутствия государя, которого войска сии никогда еще не видели, или, не понявши данного ему приказания, потерялся, подошел к часовому, сделал на караул и встал, как вкопанный. Случай сей, как мне говорили, послужил поводом ко многим упрекам в незнании службы и нерадении начальников. При осмотре морского госпиталя государем морское начальство, встретивши вдруг надобность поставить одного вестового для отпирания дверей у арестантской каморы, схватило внезапно из находившейся тут гауптвахты одного солдата и приказало ему стать у дверей; солдат сей, стоявший в карауле целый день и ночь в дождь, не был одет опрятно. Новые упреки.

Почетные караулы, содержимые нами у двора, у принцев в течение трех суток, выдержали сей опыт во все время безукоризненно, ни один часовой, ни один ефрейтор не подвергся замечанию; но в сей день государь, подошел к одному унтер-офицеру и, найдя, что он дурно держится, вскрикнул на него:

– Держись порядочно!

Солдат встрепенулся.

– А, так ты знал, как должно держаться, не хотел делать этого! – сказал ему государь с сердцем. – Шевроны долой!

И человек сей был лишен навсегда преимуществ беспорочного служивого и права выходить в отставку.

Вскоре за этим флигель-адъютант капитан Астафьев был назначен для обучения в течение шести месяцев 5-го корпуса службе. Я узнал, что когда государь его назначал для сего, то он спросил его, как он к сему делу приступит.

– Поверю сперва знание людей, присланных из Образцового полка, – отвечал Астафьев.

– А потом?» – спросил государь.

– Потом поверю людей учебных команд.

– А потом что?

– А там не знаю, что делать, ибо некому передавать правил сих: люди все на работе.

Говорят, что государь на сей ответ призадумался. Астафьев являлся ко мне и сказывал, что государь его спрашивал о виденном им до приезда его величества, и когда он сказал, что видел почетный караул, то государь спросил, каков он был?

– Хорош, – отвечал Астафьев, – все было в порядке, люди дело свое знали; несколько человек только, держа ружья на плече, понизили немного приклады, что тут же и было им исправлено.

– Чай корпусный командир на тебя посердился за это? – сказал государь.

– Напротив того, генерал Муравьев сам просил меня поправить ошибки, которые я замечу.

Астафьев и приступил на другой день к возложенной на него обязанности и нашел образцовых людей в порядке. Ему поручено, как он мне говорил, произвести род следствия для открытия причин, по коим правила Образцового полка не переданы в войска этого корпуса. Но изо всех вышеписанных обстоятельств ясно видно, что не войска были причиной гнева государя: ибо замеченные им ошибки были частные и могли случиться в самых блестящих по наружности войсках, где они даже часто и случаются и в большем количестве, чем в эти три дня у нас было. О терпимых нами недостатках и преодолеваемых нами затруднениях было несколько раз доводимо письменно до сведения военного министра, и однажды было получено повеление усиливать работы, хотя бы чрез то мало оставалось времени для занятий по фронту. Я лично докладывал обо всех сих обстоятельствах государю, говорил его окружающим; но тогда это не было принято во внимание, ничего знать не хотели, и мне же сказано было в Николаеве, что я много пишу, много говорю, а мало делаю. Хотели оскорбить меня и коснулись самой чувствительной струны: моих подчиненных, в лице коих наказывали меня за преступления, мне неизвестные.

Неудовольствия сии обнаруживались еще отчасти в Вознесенске в недоверчивом взгляде государя и в том, что последнее время меня не приглашали более к собственному столу его величества, куда собирались корпусные командиры. Я не мог узнать, кто настоящий виновник сему, но слышал, что фельдмаршал Паскевич в Одессе, говоря государю обо мне, произнес:

– Je Vous avais dit, Sire, que ce n’est qu’un pédant incapable de rien commander[74].

12-го же числа государь уехал в Бахчисарай к императрице, а 13-го возвратился в Севастополь для осмотра флота. Он не въезжал в город. Я не выходил с квартиры, но в лагере готовы были встретить его величество. Государь осматривал почти все крепости и корабли и, плывя мимо мыса, на котором стоит лагерь 13-й дивизии в близком расстоянии, поздоровался с матросами соседственного корабля. Солдаты, услышав приветствие с берега, приняли его на свой счет, отвечали и с криком «Ура!» бросились из лагеря к самому берегу со своими начальниками. Толпа сия долго стояла на берегу, кричала «Ура!», кидая шапками вверх. Бывшие на судне с государем говорили, что он при виде сего улыбнулся, с трудом мог знаками и рукой привести людей в молчание и, удаляясь от мыса, будто отвернулся и утер слезы. Государь без сомнения ошибочно предполагал дух неприязни к себе в сих войсках. Злонамеренные люди тщились убеждать государя в сем мнении о войсках, преданных ему всем сердцем. Может быть, при сем случае заметил он ошибку свою.

Невзирая на все неустройства флота и злоупотребления, на коих основаны приморские города наши в сем краю, государь остался очень доволен флотом, и тут же послал вице-адмиралу Лазареву Александровскую ленту, переступив очередную Белого Орла. Вслед за этим государь уехал в Бахчисарай.

14-го и 15-го я оставался дома. Мне известно, что граф Орлов на отзыв Меншикова, сказавшего, что в войсках сих нет сноровки, возразил слышанными от меня выражениями, что приемов сих от меня никогда ожидать не должно, что они противны моему образу мыслей и что я в правилах имею показывать вещи в настоящем их виде, не скрывая истины. Астафьев также говорил мне, что когда государь замечал ему недостаточную выправку людей, то он отозвался, что причиной сему полная ноша, в которую люди одевались в сем корпусе, без всякой уклончивости.

– Я сего желаю, – отвечал государь.