– Даже и этого не умеют пригнать порядочно. Смотри! – сказал он, показывая на лежавшую каску.

Я вспомнил, что на Вознесенском смотру место прохождения было покрыто свалившимися котлами, помпонами и другими вещами, между коими лежала и одна офицерская шляпа, на которую фыркали все лошади; нестроевые бросались подбирать их, флигель-адъютанты разгоняли их. Но государь тогда не сердился за растерянные вещи, а только на нестроевых.

В числе ошибок было то, что несколько дивизионов утратили дистанции, и что один батальонный адъютант отбежал далеко от музыкантов. Приказано было арестовать одного из ротных командиров. Впрочем, по дивизионно прошли почти все хорошо, и государь многих благодарил. Полковыми колоннами также прошли хорошо, исключая Люблинского полка, который ослаб от большого числа лихорадочных, вдруг появившихся в нем вследствие пребывания полка сего на работах в нездоровом месте, в Инкермане[73]. Государь заметил только, что у них болезнь написана на лицах: я отвечал, что полк больной.

При построении по второму прохождению полковых колонн, он приказал мне вывести 13-ю дивизию на новую линию и остановиться, что и было сделано; между тем 15-я строила свои колонны, а за ней строилась артиллерия. Все сие происходило в порядке и тишине, но ко мне прискакал от государя Адлерберг сказать, что его величество недоволен беспорядком, происходившим в 15-й дивизии. Я взглянул в ту сторону; все исполнялось как должно, и я отвечал, что не замечаю беспорядка никакого.

– Да они не построены еще в колонны, – сказал он.

– Строятся, – отвечал я, – и сейчас кончат построение.

– А артиллерия?

– Артиллерия строится, а если прежде окончания тронуть с места, то построится и рысью.

– Следовательно, у вас все готово?

– Готово, – отвечал я.

И все было в наилучшем виде на своем месте.

Говорят, что государь крикнул, не сходя со своего места, на 15-ю дивизию: «Скоты! Колонн не умеют построить!» Но я не слыхал сего и не знаю, что к тому могло служить поводом.

Во время смотра государь сидел все время верхом, отвернувшись от меня. Он подзывал к себе дивизионных начальников и командиров Белостоцкого и Литовского полков, с коими говорил, казалось, без угроз. Полковников он благодарил. Данненбергу сказал, что он офицер старой школы и все это знает, а потому и учить его нечего, что войска его отчасти порядочны, впрочем, очень плохи. Кажется, что почти то же самое сказано было и Соболевскому. Так как государь благодарил многие дивизионы и полки по одиночке, то я полагал, что смотр был довольно удачен, но разуверился в том, когда государь, отъезжая, сказал мне с сердцем, что гаже этих войск нет во всей русской армии. Впрочем, во все время проезда государя по местам расположения корпуса, он разно говорил о войсках: иногда сказывал, что он знал о слабом состоянии войск 5-го пехотного корпуса, но не полагал их найти расстроенными до такой степени; другой раз говорил он, что находит войска сии в лучшем виде, нежели он ожидал.

После обеда государь поехал осматривать батареи, морские арсеналы и госпиталь. Он также хотел побывать в бараках Пражского полка и в сухопутном госпитале.

Симферополь, 17 сентября

Не зная с точностью времени, когда он посетит сухопутные заведения, я поехал на Александровскую батарею, которую он осматривал, дабы не упустить его, когда он поедет в лагерь, и пробыл с полчаса на сей батарее. Государь со всеми занимался и был со всеми ласков и приветлив; но, увидев меня, принял грозный вид и все время от меня отворачивался, когда встречался. Окружавшие его, как бы опасались подойти ко мне, как к преступнику; но я в присутствии государя подошел к Адлербергу и к Орлову и спросил их порознь, можно ли войти с представлением к наградам. Каждый из них отвечал, что об этом и думать нельзя, что государь очень недоволен и что они не советуют мне даже просить о том государя. Я отвечал, что я не располагал просить о том, но только их спрашивал, можно ли это сделать. Я спросил их, будут ли, по крайней мере, генералы и полковые командиры представляться государю, наследнику и принцам. Никаких представлений не будет, отвечали они с видом испуганным, которого я никак не понимаю. Один только наследник показывал участие ко мне. Еще в Николаеве, по выходе моем из кабинета государя, он брал меня за руку и как будто старался успокоить меня приветливостию своею. Когда государь отъехал после смотра, он подъехал ко мне и похвалил полки двух дивизий.

– Вы очень милостивы, ваше высочество, – отвечал я; – мы видим недостатки свои, но утешались тем, что, превозмогая все предстоящие нам затруднения к усовершенствованию, подвигались хоть понемногу вперед.

Во всех случаях он вел себя таким же образом и тут же на батарее несколько раз обращался ко мне с рассуждением на счет действий орудий, говоря, что есть чем принять неприятеля. Я отвечал, что самое верное средство было бы его пустить на берег; он понял мысль мою и продолжал с улыбкой:

– И уже тут принять их на берегу!

Мне неловко было выйти из батареи беглецом, а потому я решился стать посреди ее один с адъютантом, явно пренебрегая уклончивостью прочих; но когда государь поехал на другую батарею, то я сам уклонился от подобного, оскорбительного для меня обхождения и остался на высотах, наблюдая за направлением государя; а когда его величество сел в лодку и поехал к сухим докам, то я объехал гору и остановился на возвышении морского госпиталя, где около часа ожидал прибытия государя; но государь, обошед гору, направился от доков обратно к морскому арсеналу, куда и я поехал отнюдь не с тем намерением, чтобы показаться, но с тем, чтобы не упустить случая проводить его по местам, мне подведомственным. Я остановился у самого выхода с генералом Романовичем, приехавшим ко мне. Государь прошел мимо нас и, обратившись к Романовичу, говорил с ним, велел ему отправиться к месту своего нового назначения, а мне, от коего сие зависело, не сказал ни слова. Было уже поздно, государь, осмотрев часть морских казарм, возвратился. Я остановился дожидаться его у находившегося тут батальона Замосцкого полка на пересыпи; но он, не доехав до сего места, сел в лодку и поехал в город.

В тот же вечер я зашел к графу Орлову и на свободе объяснил ему все обстоятельства корпуса и затруднения, предстоявшие к скорому образованию его, изобразил ему трудность производившихся нами работ, малое время, остающееся нам для фронтовых занятий, сброд преступников, ссылаемых ко мне со всей России, коих число превышало 4000 человек, переводы большого числа офицеров из кавалерии по неспособности, ко мне, недостаток в помещении, так что мы должны сами строиться, дабы приобрести себе кров, чему не подвержены другие корпуса; неблагоприятство местного начальства, отказывающего нам во всех законных пособиях даже для помещения больных; глазную болезнь, свирепствовавшую все лето и не прекращаемую неусыпным попечением своих начальников; наконец, сказал ему, что при всех сих неудобствах и препятствиях войска, которые были чрезвычайно расстроены, приобрели теперь уже правильное управление по части хозяйственной, военно-судной и в отношении к дисциплине, предметы все весьма важные, без коих не могла никаким образом успевать фронтовая часть; что, невзирая на беспрерывные движения, в коих полки сии находились, так что иные в течение 15 месяцев провели только по 6 недель на своих квартирах, они являют первую красу войск: большое число рядов во фронте, совершенную гласность всех людей, их собственности, переносят хорошо труды, на переходах не оставляют усталых, исполнены духа, прочны к действию и что я, трудясь над образованием их с совестливостью, отучил их от обманчивых приемов, введенных во всей армии, даже в гвардии, что люди мои выходят на ученье не иначе, как в ранцах с полной уклажей, чего нигде не делается и от чего люди теряют тот осанистый вид, который им дается при первом образовании, что я на себя никогда не принимал обязанности промышленников, представляющих все в ложном виде; не умея иначе делать, не ручаюсь за быстрые успехи при нынешних трудах, а всегда буду основываться на тех же правилах. Граф Орлов, казалось, в мои мысли вник, но разделял предубеждение о наружном состоянии сих войск, которые далеко не были так дурны, как то находили.