Молчание.

– Я… я пришла сказать, что ты можешь убить меня. Прямо здесь и сейчас, но я больше не буду тебе помогать! Я не хочу… и не стану.

– Дурочка.

– Какая есть, – огрызнулась девушка. – Но ты… я не позволю больше запугивать меня. Я…

– Такая храбрая, но бестолковая дурочка… Не позволишь? Хорошо. Значит, ты не испугаешься меня? Отлично. Мне бы не хотелось, чтобы моя будущая жена меня боялась. А еще не хотелось бы оставлять ее сиротой, мир так непредсказуем, так опасен…

Дарья стиснула кулачки. Поддаваться нельзя. Ни в коем случае.

– Мне будет грустно, если с родителями что-то случится. Ты же не хочешь этого?

Нет.

Но с ними в любом случае что-то да случится. Мама не знает точно, но догадывается о многом, а молчать она не станет, даже ради него и ради Дарьи. Папа… папа полагает, будто все в порядке, но это тоже иллюзия.

– Неужели не жаль их?

– Жаль, – рядом с ним тяжело находиться, и странно даже, как это прежде Дарья не замечала этой тяжести. Слепа была. Глуха… решила, будто вот она, любовь.

Или за нее решили.

С него бы сталось, тогда почему?..

– И братьев не жаль? Они тебя так любят, так заботятся, переживают, готовы на все… – он играет. И не кажется разозленным. И стало быть…

Все не так, как ей виделось прежде.

И быть может, бунт этот ее нелепый тоже ему на руку?

– Не дрожи, – он отступил. – Не трону. Все же нас слишком многое связывает. А что до прочего, то ни к чему я тебя принуждать не стану. Все, что нужно, ты уже сделала. Знаешь, змеи очень любят камни. Теплые. Редкие… ты у меня, если разобраться, еще та редкость. И плакать не стоит. Все у нас будет хорошо… У нас – будет.

Он коснулся волос губами, и это прикосновение, легкое, некогда заставлявшее сердце биться чаще, теперь показалось отвратительным.

– От тебя требуется немного. Быть искренней. Ты же у нас способна на этакую-то малость?

Дарья стиснула кулачки.

Она… Она сбежит. Сегодня же.

И отцу напишет. Расскажет обо всем. Он… он сильный и поймет. Поможет. Давно следовало бы рассказать, только она забывала. Это тоже часть дара, только чужого. Дарья вот терялась, а он умел делать так, что люди забывали о важном.

Или не важном.

Главное, сейчас он ушел и… и знает ли о побеге? Догадывается, наверное. Он хорошо изучил Дарью, как и всех прочих. И значит, понять, что она сделает, несложно… и не получится ли так, что именно побега от нее и ждут?

Или…

Она стиснула виски ладонями.

Плохо. И будет еще хуже. И… письмо до отца не дойдет. У него не так много друзей, но и тех, которые есть, хватит, чтобы об этакой мелочи позаботиться. За Дарьей тоже присмотрят, но она больше не боится… настолько ли не боится, чтобы не смолчать?

Сердце заныло. Скажешь и…

И промолчишь, легче не станет. Вот как ей быть?

Лизавета пришла в себя не сразу. Она то просыпалась, то открывала глаза, видела пыльный кусок балдахина и посеревший потолок, край окна, за которым сияло солнышко, и вновь падала в душноватый тягучий сон. И опять же просыпалась.

А потом сон, тяжелый, муторный, вдруг взял и закончился. И Лизавета очнулась.

В чужой комнате. В чужой постели.

И мужчина, дремавший в кресле возле этой самой постели, тоже был чужим. Совершенно. Как бы ни хотелось иного. А ведь хотелось. Встать. Протянуть руку. Коснуться волос. Сказать что-нибудь такое, на редкость уместное, чтобы он улыбнулся и…

И впору на романы переходить, те, в которых одна несчастная и очень бедная сиротка встречает мрачного графа, не знающего любви, чтобы навсегда изменить его жизнь.

Лизавета шмыгнула носом от жалости то ли к сиротке, то ли к невинному графу, не знающему пока, какие испытания приготовила для него судьба, то ли к себе самой из-за глупостей, что в голову лезут.

Придумается же.

Хотя…

Если «Сплетникъ» закроют, как один из вариантов, почему бы и нет.

– Как вы себя чувствуете? – поинтересовался Димитрий, не открывая глаз. А сонным он выглядел как-то… мягче, пожалуй.

– Не знаю пока, – честно ответила Лизавета, прогоняя от себя призрак будущего романа, где влюбленный граф раскаивался в былых прегрешениях, клятвенно уверяя гордую сиротку, что более никогда…

Что именно он «никогда», Лизавета не знала.

– А когда узнаете? – Димитрий открыл глаз.

Левый. Сонный.

– Понятия не имею. Но… почему я здесь? Не поймите превратно, но это как-то… неправильно.

– А где правильно?

– У целителей…

– К ним попадать не стоит, – сказал князь Навойский, открывая и второй глаз. – Уж поверьте мне, к ним если попадешься, то после не выпустят, пока всецело не излечат. А процесс это долгий, муторный… и настойки их… отвратительные.

Тут Лизавета согласилась. Не то чтобы отвратительные, скорее уж сомнительного, как выяснилось, свойства.

– Но…

– Ты за меня замуж выйдешь, – Навойский поднялся. – На балу объявим о помолвке, и никто ничего дурного не подумает, точнее, подумают, конечно, но языки попридержат.

– Это вы мне предложение делаете? – уточнила Лизавета, на всякий случай одеяло повыше подтягивая. Лежала она в постели, что характерно – в одной сорочке, и судя по вышивке, предназначенной вовсе не для того, чтобы прилично в ней болеть.

– Это я тебя в известность ставлю.

Книжный граф подленько захихикал, но заткнулся. Ему предстояло предложение делать романтично, в цветочных кущах и с кольцом фамильным.

– А если я против?

– А ты против? – Навойский изогнул бровь.

– Я вас плохо знаю!

– Вот и будет время узнать получше… целая жизнь.

Только, мнится Лизавете, может быть она короткой, хотя и полной событий, правда, от любви далеких. А в роман надо будет приключений добавить, опасностей всяких там смертельных, читательницы это любят, главное, чтоб герой героиню красиво спасал.

– У меня приданого нет, – возразила Лизавета.

А Димитрий отмахнулся:

– У меня есть.

– И титула!

– Свой имеется.

Нет, не может быть, чтобы он всерьез… он же ж… кто он, а кто Лизавета? Это шутка, и крайне дурная, если так…

– Успокойся уже, – Димитрий сел на кровать и руку Лизаветину взял, правда, вовсе не затем, чтобы поцелуями покрыть. Пульс сосчитал.