Она вдруг помрачнела.

– Он свою жену убил. И дочек. Давно убил. Разделал и в погребе спрятал. Всем врал, что к сестре поехали, в гости… мало стало… его над телом и взяли… он как зверь… мне этого не говорили, да только я слушать умею. Целитель сказал, что это из-за пули все. В мозгу что-то там задела, был человек, а стал… Папенька ему сам голову отсек.

– Бывает, – Одовецкая потрясла склянку, зелье в которой постепенно приобретало темно-зеленый цвет. – Мозг и вправду весьма сложная структура, и повредить его легко, но известны совсем иные случаи. У нас при монастыре жил один человек… так вот, он когда-то известный всей округе буян был. Жену бил. Детей гонял, его на каторгу не раз грозили отправить, но не успели. В кабаке череп проломили. Так вот, после того он пить бросил, курить бросил, стал говорить о душе, вспомнил вдруг язык латинянский, а еще древнегреческий…

– Вспомнил?

– Он говорил, что вспомнил, что будто пелена с глаз упала. И главное, прошлую свою жизнь он помнил распрекрасно. У жены на коленях просил прощения. Дочерям ноги целовал… Его и отправили в монастырь, сочли за блаженного. Только он не тот блаженный, которые юродивые. Отнюдь… Работал в монастырской библиотеке. Рукописи старые переводил. Оказалось, он знает семь языков, два из которых матушка-настоятельница полагала исчезнувшими, а он вот… Она о нем писала. Вызывала целителей. И да, диагноз ему не поставили, а лечить не посмели, чтобы не спугнуть. Правда, время от времени у него голова болеть начинала, он тогда дюже пугался, что дар найденный потеряет и станет прежним. Но пока вроде не стал. Поэтому соглашусь, что повреждения мозга порой имеют весьма необычные, скажем так, последствия.

– А у нас, – подала голос Дарья, и вновь пространство вокруг нее будто бы задрожало, отступая, позволяя разглядеть хрупкую и какую-то нескладную ее фигурку, – женщина одна была у маменьки в поместье, вышивальщица отменная. Ей муж по пьяному делу голову проломил, так она совсем дурочкой стала. Ни имени своего, ни детей, ни людей… никого не запоминала, не узнавала, только вот узоры. Вышивать стала лучше прежнего. Матушка ее в дом велела взять.

Все вздохнули.

И Лизавете подумалось, что Авдотью ей тоже жаль. И у нее любовь непонятная, не нужная никому, ни самой Авдотье, ни Стрежницкому. Вдруг он и вправду переменится, только поди-ка угадай, в какую сторону.

– Хочешь, – предложила Лизавета, понимая, что дальше не может оставаться в этой комнате, – я с тобой схожу?

– Хочу, – Авдотья записочку расправила. – А он… он тоже дурачок… все они дурачки.

– Кто?

– Мужчины. Только ничего, у меня на двоих ума хватит.

И Лизавета ей поверила.

А еще позавидовала. Ей бы Авдотьиной смелости, и еще веры, что всё всенепременно сложится, и…

У кого-нибудь сложится, это да.

Всенепременно.

К Стрежницкому Лизавета даже заглянула, пожелала доброго дня и еще принесла пряников, которые удалось выпросить у кухарки. А то ж право слово, не идти же к больному с пустыми руками? Следовало сказать, что выглядел Стрежницкий много лучше прежнего. Да, одна половина лица все еще оставалась будто бы слегка отекшей, посеченной мелкими шрамиками, да и черная глазница добавляла жути, но хотя бы перестал походить на умирающего.

– Знаете, – Лизавете вдруг сделалось неудобно.

Лишняя она тут.

Вон Стрежницкий с Авдотьи взгляда не сводит, и главное, смотрит, словно умирающий на живую воду… и поди-ка угадай, сам по себе он или это пуля виновата. Хотя Одовецкая вроде говорила, что пулю вытащили.

И Авдотья. Молчит.

Села напротив и…

– Я, – Лизавета отступила к двери. – Я тебя там подожду. Ладно?

Авдотья рассеянно кивнула. Небось уже жалеет, что Лизавету с собой взяла. И ничего. Лизавета никому не расскажет.

И смеяться не будет.

И вообще, дай Боже, сложится хоть у кого-то жизнь.

На лестнице дуло. Сквозило, странное дело, и сверху, и снизу, и от сквозняка этого разом стало холодно. Лизавета обняла себя за плечи и огляделась.

Никого.

То есть охрана имеется, вон прилипла к стене, лица мрачные, сосредоточенные, а на чем – поди-ка догадайся. И грозны, грозны… Лизавета сделала шаг вверх.

Про башню эту в народе всякое сказывали.

Про духов неупокоенных.

И про людей, замученных здесь за грехи малые. Ну или не очень малые – тут народная молва закономерно расходилась. А после и сходилась на том, что все одно от башни этой одно зло.

– Лизавета, – раздался шепоток, заставив Лизавету вздрогнуть. – Лисонька моя…

– Мама?

Быть того не может.

Один из охранников дернулся было, но тут же замер, и взгляд его, что характерно, остекленел.

– Лисонька моя… – голос звучал так явно, так близко. И надобно всего-то на пролет подняться, тогда Лизавета сама увидит.

Кого?

Матушка мертва. Лизавета ее хоронила. Сама выбирала платье, сама украшала волосы хрупкими заколками. Сама обувала специальные туфли, потому как в обыкновенные матушкины ноги не лезли. И стояла, глядела, как опускают гроб.

Кидала первую горсть земли.

– Лисонька. – Ныне в матушкином голосе слышался упрек. – Нельзя же быть такой недоверчивой. Порой случаются чудеса.

Случаются. Где-то там.

– Упрямая моя…

Неужели она настолько твердолоба, что вот так, даже не попробовав, откажет себе в праве на чудо? Разве не достойна она? Разве…

Ступеньки сами ложились под ноги, и вот уже Лизавета поднялась на один пролет.

На второй. И на третий.

– Лисонька, – матушкин голос звал, манил. – Бедная моя девочка, ты так устала, нельзя было взваливать на тебя все это.

Что-то будто бы коснулось волос, заставив Лизавету обернуться. Никого. Ничего. И… и даже если это дух, то что ему во дворце делать? В башне проклятой?

– Много вопросов. Никогда не умела ты просто верить…

Не умела.

А вот и дверь ржавая, которой бы запертою быть, она же стоит приоткрыта, манит Лизавету. Ну же, совсем немного осталось. Неужели не хватит смелости?

Не хватит.

Лизавета остановилась, мотнула головой, пытаясь отделаться от этого назойливого – матушка никогда-то назойливой не была – шепотка. Нельзя идти дальше, а надобно бы позвать кого.

– Эй, – голос ее пронесся по башне и утонул в каменных стенах. Показалось, сама башня вяло встрепенулась, но и только.

– Лисонька, – матушка возникла за спиной. Лизавета точно знала, что она стоит там, в обыкновенном своем клетчатом платье в пол. Она так и не привыкла к новой моде, полагая ее чересчур уж распущенной. А платье это любила.