Хмыкнул. Произнес с немалою обидой:

– А мне казалось, что я завидный жених.

– Завидный, – согласилась Лизавета, руку под одеяло пряча. – Очень завидный. Только… вы же понимаете, что я… и вы… и будут говорить…

– Пускай себе говорят.

– Нет, – она тряхнула головой. – Неправильно все это. Понимаете, сейчас тут происходит… всякое происходит… и я тут… и вы… и кажется, что это любовь. А потом все закончится, и вы поймете, что не такую жену себе искали. И при дворе меня не примут. Точнее, примут, куда денутся, только я здесь не приживусь. Не мое это.

– А что твое? – он спросил это без раздражения, без злости, с искренним любопытством и… сочувствием?

Лизавета зажмурилась и призналась:

– Я не знаю.

– Чаю хочешь? – Навойский поднялся. – Тебе и поесть не помешает, сутки спала.

– Сутки?!

Завтра, выходит, бал… а у нее гость не обихожен, и вообще…

– Не волнуйся, твоего зануду заняли. Там халат лежит. И вообще, пользуйся чем надо. А чего нету, то и говори, принесут.

И стало быть, тайны в Лизаветином местонахождении нет никакой. Она вздохнула, пытаясь вызвать к себе жалость, но не вышло. Придуманный граф кривлялся, а сиротка, девушка на редкость непоколебимых моральных устоев, укоризненно качала головой: эк Лизавету угораздило-то.

Теперь ей и в самом деле только жениться.

В смысле, замуж выходить.

И тетушка порадуется, давно уже отчаялась пристроить Лизавету в хорошие руки. В ванной перед зеркалом, в котором отражалась растрепанная девица с опухшим лицом, Лизавета призадумалась, можно ли руки Навойского считать в достаточной мере хорошими и что будет, если она согласится.

Выйдет замуж.

Переедет во дворец… и… дальше что? Димитрий как работал, так и продолжит работать, в этом деле жена не помеха. А Лизавете что? Вечера.

Суаре. Салоны.

Наряды и шляпки. Те самые выставки георгинов, скачки и почти неприличные для дам благородного сословия петушиные бои. Дети, которых передадут в чужие руки, ибо собственными воспитывать не комильфо, и вообще при дворце детям не место.

Нет.

Она… она не хочет так.

…Рыжая вышла такая… серьезная?

Мрачная. Решительная.

Димитрий вздохнул: вот ведь, наверное, надо было озаботиться розами, правда, в свете последних событий у него на розы почесуха начинается. Тогда кольцо.

Какое-нибудь поизящней. И с камнем.

На помолвку принято с камнем дарить и желательно, чтоб покрупнее, пофамильней.

– Извини, – рыжая отвела взгляд, присаживаясь на краешек стула.

Халат запахнула.

Халат собственный Димитрия и ей великоват, вон шейка тонкая торчит, ключички выглядывают и полосочка кружева под ними. Прядка рыжая к шейке ласкается, и так тянет ее поправить.

– Понимаешь, – рыжая смотрела на руки, а Димитрий – на прядку.

И на кружево.

И мысли в голове бродили недостойные благородного человека, которому полагается неудачи переносить стоически.

– Ты мне нравишься, – выдохнула рыжая и покосилась. – Очень нравишься… непозволительно даже…

– Кем?

– Что?

– Кем непозволительно?

– Приличиями! – она слегка покраснела, и выглядело это очаровательно. – И вообще не перебивай! Я тут… может… готовилась… и просто… кем я стану?

– Моей женой.

– А дальше? – рыжая склонила голову набок. – Допустим, я тебе тоже нравлюсь… то есть наверняка, если ты решил предложение сделать, хотя мог бы… и без него. Вот. То есть я не о том сказать собиралась. Я тебе нравлюсь?

Димитрий кивнул, так, на всякий случай, а то кто их, женщин, поймет, что в головах творится. Не кивнешь тут в нужном месте – и все, смертельная обида.

– И допустим, мы поженимся… и потом… я буду нравиться. Некоторое время. Пока не надоем. А после что? Ты будешь меня избегать? Или отошлешь куда подальше, чтобы не мешала? Или просто разъедемся, положишь содержание… Я так не хочу.

– Я тоже, – согласился Димитрий, пробуя остывший чай. – Но ты говори, забавно получается.

Рыжая насупилась, вздохнула:

– Я… может, стану жить лучше… ты богат, а я нет… совсем… то есть я не жалуюсь, я привыкла. Но у меня есть дело. И оно мне нравится. Я просто не смогу играть в здешние игры… все эти… Нет, я понимаю, что многое делают, то есть наверняка имеются занятия серьезные, вроде тех же попечительских комитетов, приютов, лечебниц, за которыми надо приглядывать. Это не мое! Я могу, но не мое…

Она замолчала, явно расстроенная.

И Димитрий спросил:

– А что твое?

Сидит вот. Глядит.

Разглядывает. Хорошо, что не смеется, потому как насмешки Лизавета бы не вынесла. Точнее, вынесла бы, конечно, куда ей деваться, но не от него, и… и спрашивает.

Ему действительно интересно?

Действительно.

А главное, Лизавета сама не знает, что ответить. И хорошо, что Навойский не торопил.

Жить, как прежде?

Вставать. Бежать на службу. Вести охоту, писать статьи, которые Соломон Вихстахович примет с преогромным удовольствием? Оно, конечно, дело хорошее, только… рано или поздно Лизавету поймают. И что тогда? Достанется ведь не только ей, но и сестрам, не посмотрят, что они ни в чем не виноваты.

Тогда… оставить все, как оно есть? Не трогать Вольтеровского и его давешнего начальника, который, если подумать, был виновен лишь в обыкновенной чиновничьей слепоте и таком же равнодушии. Пускай себе живут, тем паче что если права Одовецкая, то и жить Вольтеровскому осталось не так долго.

Так есть ли смысл в мести?

Да, прежде был, но то прежде. А теперь? Сестры выросли, поступят, благо теперь есть на что… даже если не хватит младшенькой, всегда можно будет императрицын подарок пристроить в хорошие руки. Сама же Лизавета останется при «Сплетнике», благо колонка дамская в нем и есть, и будет жить.

Станет писать тихие статейки про то, как правильно хранить луковицы тюльпанов и чем чистить столовое серебро. Сочинять советы и маленькие рекламные заметки, за которые, к слову, тоже платят неплохо. Нет, не так, как за те, другие, но…

Еще можно в школу пойти, благо двух курсов ее хватит, чтобы взяли с превеликим удовольствием. Детей станет учить грамоте и основам магических техник.

По вечерам с тетушкою чаевничать.

Обсуждать дни прошедшие… людей вот… И чем плохо? Подкопят денег и на те же воды поедут, вдвоем… И чем худо?

Ничем.