что я умею руководить людьми не хуже Гриши. Сначала я лишь притворялся харизматичным лидером и тратил так много сил на притворство, что казалось, что вот-вот я не выдержу и сломаюсь. Но потом (я сам не заметил, как это произошло), месяца через три после похорон, появился он. Мне это нравилось, потому что он сильно меня выручал. Ему не нужно было притворяться, у него это выходило естественно. Он успевал за три дня столько, сколько я не успевал за месяц. Он почти не спал, работал за десятерых и всегда был в хорошем настроении. Но самое главное – он оплачивал счета из клиники, в которой лежала в коме Анжела, и за это я готов был стерпеть всё.

Когда мама немного оклемалась и оплакала потерю, на это ушло три года, она хотела вернуться к своей прежней жизни; пусть без отца и Гриши, но продолжить жить – вести хозяйство, ходить на рынок, в гости, заботиться о единственной внучке, обо мне – у неё ничего не вышло. Он продолжал опекать её, словно маленького ребёнка. Иногда он вёл себя с ней, словно строгий отец: запрещал ей выходить на улицу, боясь, что она не справится с опасностями, а она плакала и просила выпустить её погулять. Но он стал деспотом – не только на собственной фабрике, которую воздвиг на базе Гришиного цеха, но и дома. Он приставил к матери охрану, так что она ни шагу не могла сделать без его ведома. Он стал контролировать каждый её шаг. Он и меня стал контролировать. Очень скоро стало ясно, что чем больше он усердствует, тем меньше я сам похож на живого человека. Я вынужден был спать за двоих. Мой сон мог длиться неделю или две. Когда звонили и спрашивали меня, мама вынуждена была лгать, что я в командировке, в то время как я – полуживой – лежал в своей тёмной коморке и погружался в мрачные мысли. Это потом я прорыл подземный бункер, потому что не знал, куда мне деваться от него, как спастись. Я искал утешение в единственном убежище – в музыке, и едва я мог открыть глаза и встать с постели, я ставил в проигрыватель своё сокровище – пластинки с редкими прижизненными записями Энрико Карузо, Сергея Лемешева или Марио Ланца, а если от этого сил становилось больше и я оказывался способен на одно осознанное действие – я покупал билет на оперу, а потом садился в самолёт и улетал далеко-далеко от него. Там он не мог меня найти. Там я погружался в блаженство и восстанавливал силы. Но проходила неделя, и всё повторялось. Появлялся он и хватал меня за горло своими стальными щупальцами. Он вновь и вновь грозился перерезать мне горло и запрещал даже думать о пении. И если я завтра не приеду, знайте – он победил.

Я здесь не ради себя. Собой я не интересуюсь. Но я не хочу окончательно добить маму, и я очень боюсь сломать Зоину жизнь. Ведь Зоя – лучшее, что есть у меня. Зоя – единственное светлое пятно в моей жизни, она – продолжение Анжелы, и я себе никогда не прощу, если подведу снова. Если бы не Зоя, я давно бы закончил эти мучения, но ради неё я должен продолжать бороться. И ради неё я пью эти чёртовы таблетки, которые вы мне даёте. Потому что я не хочу, чтобы Анжела очнулась и увидела, что я сломал жизнь её дочери. На сегодня всё, доктор, мне пора на фабрику. Где мой телефон? Вот он. Что такое? Зоя звонила 27 раз.

– Зоя? Зоя, что случилось? Что??? Не может быть…

Часть четвёртая

Молоко львицы

1

Сколько Зоя себя помнила, она всегда боялась этого момента и готовилась к нему, но когда он настал – нежданно-негаданно, – она не испытала ничего, кроме облегчения, подобного тому, что она испытывала, скидывая с себя в школе тяжёлую мутоновую шубу, в которую её зачем-то упаковывала бабушка, хотя температура на улице никогда не опускалась ниже нуля. Когда десять лет назад слово «сирота» свирепым пламенем пронеслось по зелёным росткам её души, оно оставило безлюдную пустошь, но прошли годы, и вновь пробилась сквозь твёрдую землю трава, и наливались соком луговые цветы, вокруг которых то и дело носились бабочки и шмели, питаясь сладким нектаром. И когда две недели назад слово «сирота» возникло снова – уже окончательно и бесповоротно, – словно нарисованное несмываемой краской на стене, Зоя не почувствовала ничего. Она лишь удивилась, что главврач частной клиники, в которой последние десять лет пребывала в коме её мама, позвонил ей, а не дяде Боре, как это обычно бывало раньше.

– Что? – не поняла Зоя. – Пришла в себя? Когда?

– Утром, – ответил врач и вздохнул. – Утром она пришла в себя, произнесла три раза одно и то же имя – Барух – и ещё через несколько минут её мозг… наберитесь мужества, Зоя. Я даже не знаю, могу ли я вам это говорить. Но я уже несколько часов не могу дозвониться до вашего дяди… Его нет в городе, да?

– Что с моей матерью? Вы можете сказать мне – я уже совершеннолетняя.

– Ну что ж… – Голос его охрип, и Зоя слышала, как врач пытается откашляться. – Ваша мать… она умерла. Мозг перестал подавать сигналы… Мы ещё могли поддерживать работу сердца при живом мозге, но здесь мы бессильны. Крепитесь. Я знаю, как это тяжело – потерять мать. Я сам год назад стал сиротой, один за другим мои родители ушли, и хоть мне уже шестьдесят, до сих пор не могу в себя прийти…

Зоя слышала, как врач высморкался.

– Скажите, как я могу связаться с вашим дядей? Мне надо обсудить с ним формальности…

Зоя смогла дозвониться дяде Боре лишь спустя час. Ещё два часа пришлось ждать, пока он приедет домой, но когда Зоя его увидела, она поняла, что дядя Боря – её дядя Боря, которого она видела утром, – исчез, и на его месте появился другой человек. Он сделал всё, что нужно было сделать в сложившейся ситуации: решил формальности с клиникой, оплатил услуги похоронного агентства, поручил своей помощнице сообщить ближайшим родственникам о времени похорон, но что-то во всём этом было не так, и Зоя никак не могла понять – что именно. На странности его поведения обратила внимания и бабушка Рая, прилетевшая в тот же день из Израиля. Когда она в слезах бросилась