Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— И не секрет, — так реб Мордехай Леплер закончил излагать реб Йегошуа Цейтлину свою подольскую эпопею, понизив тем не менее голос, как человек собирающийся рассказать большую тайну, — совсем не секрет, что императрица Екатерина не любит своего единственного сына Павла. Она отправила его из Петербурга в Гатчину и избегает, как только можно… И люди говорят, что корону она передаст по наследству не нелюбимому сыну, который, кстати, говорят, малость безумен, а внуку Александру, которого любит, как саму жизнь. Поэтому старый польский патриот не возражает против дружбы своего сына с русским принцем. Он надеется, что сможет при помощи этих двух молодых людей спасти свою несчастную отчизну, Польшу. То, что еще можно спасти. И кто знает? Может быть, и вернуть потерянные провинции тоже. Или хотя бы часть этих провинций… Но разговаривать об этом не следует. Он, реб Мордехай, рассказывает это реб Йегошуа Цейтлину по секрету, как тестю своего друга и компаньона Аврома Переца.
Глава двадцать вторая
Простой народ
1
Реб Йегошуа Цейтлин выслушал с большим вниманием весь отчет Мордехая Леплера. При этом он даже чуть побледнел. История была захватывающей. Последний год в рассказе реб Мордехая был похож на его последний год: оба рвались поехать в столицу и не могли. Их держали дела, мешала незаконченная война. Между ними было только одно отличие: реб Йегошуа Цейтлин за последнее время сворачивал свои дела, а реб Мордехай свои — расширял, и чем дальше, тем больше… Времена были ненадежные, императрица была стара, интриги между «большим двором» в Петербурге и «малым двором» в Гатчине становились такими запутанными, что Господи спаси и сохрани… Тем не менее реб Йегошуа Цейтлин благодарил Бога за то, что Он послал Аврому Перецу, своему удачливому зятю, такого удачного компаньона, как реб Мордехай Леплер, на которого можно положиться. Два всегда лучше, чем один.
После короткого размышления реб Йегошуа Цейтлин попытался замолвить словечко по поводу своего разорившегося партнера — реб Ноты Ноткина:
— Ладно я, — объяснил он реб Мордехаю, — я ликвидирую дела. Скоро уже два или даже три года, как я потихоньку выхожу из дел, и я, с Божьей помощью, как-нибудь выкручусь. Но реб Нота, мой компаньон, ваш сват… В течение той же пары лет, что я сворачиваю свои дела, я все время предостерегаю реб Ноту, чтобы он не слишком полагался на справедливость иноверцев, на русскую щедрость, на геройство фоней. Ведь победы не вечны… Я предостерегал его словами мудрецов: «Будьте осторожны с властями… Ибо они приближают к себе человека лишь для собственной выгоды, прикидываются друзьями, когда им это на руку, но не заступятся за человека в тяжелое для него время»…[129] Однако реб Нота, ваш сват, не послушался меня. Он вложил в армейские поставки свои последние капиталы и чужие тоже. И дела его были бы совсем плохи, если бы не то, что он известен по всей Белоруссии и по всей Расее. Всем прекрасно известно, что в задержке платежей виновен не реб Нота, а казна… Короче, было бы справедливо, если бы реб Ноту привлекли к новым поставкам для флота, которые сейчас растут. Да вы ведь сами, реб Мордехай, рассказывали, что реб Нота сильно помог здесь гарантиями моему зятю и вам — рекомендациями…
Реб Йегошуа Цейтлин немного подождал, оглянулся и краем своего опытного глаза заметил холодный блеск в синих глазах реб Мордехая Леплера. Это был блеск, какой реб Йегошуа Цейтлин уже не раз в своей жизни замечал у крупных игроков в карты, таких, как Потемкин, адъютант Чертков, генерал Головин и другие, когда «проигравшийся» просит посреди кона, чтобы ему отложили оплату долга «до завтра» или пока он «отыграется». Это может быть их лучший друг, ближайший товарищ, но ему все равно ни копейки не дадут в долг. Это примета такая, и в картах, и в делах: посреди кона взаймы не дают, и уж точно не тому, у кого бутерброд падает маслом вниз. Как бы, не про добрых людей будь сказано, не подцепить от просящего в долг невезение в картах или в делах…
— М-м… посмотрим, — вдруг принялся мычать реб Мордехай. — Вот в Петербурге реб Ноте, моему свояку, причитается за маклерство немало рублей… Конечно! Но взять его в качестве компаньона… Это зависит и от вашего зятя тоже, от Аврома Переца, я имею в виду.
Реб Йегошуа Цейтлин почувствовал себя как человек, которого схватили за руку, когда он хотел сделать кому-то одолжение за чужой счет, за счет чужих денег… Конечно, с купеческой точки зрения так не подобает поступать. Как купец реб Нота Ноткин свое отыграл. Тем не менее реб Йегошуа Цейтлин невольно представил себе этого мелкого перепуганного арендатора, каким реб Мордехай был еще сравнительно недавно, когда выдавал свою дочь за сына богатого и влиятельного реб Ноты. Он вспомнил, как этот арендатор, этот самый реб Мордехай, тогда пританцовывал вокруг любого, самого дальнего и незначительного родственника реб Ноты, приехавшего на свадьбу в Лепель. А теперь, через какие-то двенадцать лет, он боится взять того же самого великого реб Ноту Ноткина в долю. Хочет от него отделаться оплатой за маклерство…
Чтобы увести разговор от такого деликатного вопроса, реб Йегошуа Цейтлин сделал попытку втянуть реб Мордехая в разговор о другом деле, которое тоже сильно его интересовало уже не как купца, а как ученого. Он принялся его расспрашивать о хасидах и хасидизме, об этом религиозном движении, происходящем из Подолии и начинающемся, как всякий мощный поток, с маленького, незаметного ручейка, текущего между мшистых камней, — с какого-то «еврея-чудотворца», раздававшего обереги и писавшего камеи; с одного из тех, кто еще и до сих пор разъезжает по Волыни, Подолии и по всему югу нынешней и бывшей Польши; тех, на кого приверженцы чистого еврейства смотрят так же, как на знахарей из фоняцких деревень. Но «чудотворец» из Меджибожа — это что-то другое. Он имеет в виду Бешта. Прошло всего-то три десятка лет с тех пор, как он скончался, и всего полвека с тех пор, как он «проявился» — как считают его последователи, а немалая часть раввинистического еврейства в Польше уже захвачена его сомнительным учением… А ведь большие знатоки Торы, ездившие к нему в Меджибож посмотреть да послушать, свидетельствовали, что сам Бешт был неучем, едва мог разобраться в Пятикнижии
