Реб Йегошуа Цейтлин стоял и моргал, как будто внезапно ослепленный ярким светом. Он действительно увидел прежнего простоватого арендатора в совсем ином свете, в свете, о существовании которого до сих пор даже не подозревал.

Глава двадцать третья

Мендл Сатановер

1

Перед самым отъездом из Минска реб Йегошуа Цейтлин познакомился с тем, кому позднее было суждено стать «звездой» в академии, которую он теперь строил, в соответствии со своими планами, в Устье, местечке Чериковского уезда.

Произошло это сразу же после «выкупа пленных», то есть после освобождения еврейских извозчиков из рук иноверцев, которого реб Мордехай Леплер добился от русских властей с таким веселым задором и самоотверженностью. Поэтому-то он так вырос в глазах реб Йегошуа Цейтлина, который уважал в нем горячее сердце не меньше, чем холодную купеческую голову. С горечью говоря о кровавых обидах, и о произволе со стороны разнузданных захудалых помещиков по отношению к евреям в Польше, и о том, что тамошние евреи уже привыкли к этому, как говорится, «словно муха к мухобойке», реб Мордехай Леплер все время расхваливал Кайдановских извозчиков, которые сопротивлялись насилию, как еврейские герои времен Великой войны, в которой был разрушен Храм, и тем спасли еврейскую честь…

Но вдруг реб Мордехай остановился на месте, вытер лоб, вспомнив, что сам он, в конце концов, служит у польского помещика… Так что же он так кипятится?

Он с некоторым смущением посмотрел на своего уважаемого гостя: догадался ли тот о причинах остановки? Наверное, да, потому что голубые глаза реб Йегошуа Цейтлина смотрели пронзительно и, казалось, светились над его расчесанной по-русски седой бородой.

— Но не надо думать, — сказал реб Мордехай, правда, уже намного тише и сдержаннее, — не надо думать, реб Йегошуа, что все польские помещики таковы… как те, что мучают своих еврейских арендаторов и крепостных крестьян. По большей части, так ведут себя отсталые мелкие провинциальные владетели с окраин, до которых у центральной власти не доходят руки из-за плохих дорог и удаленности. Власть может в Варшаве сменяться хоть по десять раз в год — их это не волнует. Они хотят и дальше жить по-барски, и больше ничего. Но они не знают, как этого добиться и какими средствами… Поэтому и ведут себя по средневековым обычаям, которым их учат фанатичные, необразованные священники, и в подражание «героическим» деяниям так называемых рыцарей времен короля Собеского.[136] Такие и им подобные мелкие и крупные помещики, которых, к сожалению, немало, уже принесли множество бед Польше. Они разрывали ее на части и натравливали одну часть населения на другую со времен Хмельницкого и до нынешних дней. Но, слава Всевышнему, все они шелуха, просто налипшая шелуха… Есть и здоровое ядро: Радзивиллы, Потоцкие, Чарторыйские… Это подлинный благородный дух польского народа. Они связаны с Францией и с Германией, они там кое-чему научились и уважают всех, кто был создан в человеческом образе. Это те, кто хранит в худые времена душу Польши и защищает ее от огня и бури — со времен Казимира Великого[137] и до сего дня. Эти никогда не допустят, чтобы Польша погибла. Пусть ее враги, как волки, бросаются на нее и рвут зубами со всех стороны, на Буге и на Днестре, на турецких и на германских границах.

Но зачем говорить притчами? Вот я приведу вам сейчас пример одного такого апостола польского народа, которого знаю очень близко. Вы ведь слышали о моей первой «должности» у старого князя Чарторыйского? Все в Белоруссии это знают. Если реб Нота Ноткин, мой сват, вам это рассказывал, вы, конечно, знаете, что его уважение ко мне проистекает от дерева — дерева, которому четыре злотых цена, в одном из его лесов под Лепелем. У него есть там лес, доставшийся ему в наследство от одного умершего бездетным дальнего родственника из Белоруссии. Так вот там старый Чарторыйский увидал, как я отмечаю мелом для спиливания крепкий клен. Внешне дерево было здоровым. Тогда спутник князя, его секретаришка, подлиза, принялся издеваться на Мордкой, то есть надо мною, говоря, что я, мол, такой колдун и даже вижу деревья насквозь… Я показал на маленькие желтые грибки с липкими грязными шляпками, которые росли кругом вокруг дерева. Объяснил, что это грибы, свидетельствующие об агонии дерева. Это паразиты, нападающие на больное растение, как черви на падаль… И я сразу же велел спилить этот клен под мою ответственность. В древесине, в самой середине ствола, была черная гниль. Если бы дерево оставили стоять, оно бы полностью сгнило и больше ни на что не годилось…

С тех самых пор, хвала Всевышнему, старый князь испытывает ко мне большое доверие. После свадьбы моей дочери он забрал меня к себе, в свои большие родовые поместья в Подолии. И я ему с Божьей помощью доказал, что заслуживаю его доверия. Дай Бог, чтобы и дальше было не хуже.

2

— Но только представьте себе, — так продолжил свой рассказ реб Мордехай, — что точно такая же история, и даже почище, происходит еще с одним евреем и опять же с князем Чарторыйским. Ладно, моей истории можно найти объяснение: помещику, мол, был нужен не я сам, а мои знания. Как говорится у евреев, он имел в виду не Агаду, а кнедлики.[138] Но что вы скажете по поводу его дружбы с евреем, который ничего не понимает в лесохозяйственных делах, а имениями может управлять не лучше, чем синагогальный староста может командовать полком солдат? Вот послушайте и сами скажите.

В Сатанове, одном из еврейских местечек в окрестностях Проскурова, вырастает молодой человек по имени Мендл. В Сатанове много Мендлов. Известно только, что этот Мендл — усидчивый, хороший ученик, постоянно занимающийся изучением Торы. Таких немало и в других ешивах… Однако случилось так, что этому усидчивому ешиботнику попалась под руку книга по математике и философии, кажется, Йосефа-Шломо Дельмедиго.[139] Прочитал ее Мендл и набросился, как голодный на еду, на всю науку еврейских ученых — и живших когда-то в Испании, и нынешних. Он читал вообще все книги по наукам, которые можно было достать в проскуровской библиотеке и у частных людей. Дни и ночи проводил он над ними, пока не испортил себе глаза… Его отец и тесть делали для него все возможное и отправили наследничка через Люблин в Берлин лечить больные глаза. Мендл из Сатанова попал в самую гущу тамошних сторонников