с комментариями Раши,[130] что он писал камеи с ошибками и что его надуманное «Учение» записывали, если не выдумывали его ученики… Так как же объясняет реб Мордехай эту странность? Ведь реб Мордехай сам разбирается в святых книгах и на родине хасидизма, в Подолии, провел так много лет, насмотрелся и наслушался. Не может быть, чтобы он не сталкивался каждый день с фанатичными приверженцами этого странного еврея! Не может быть, чтобы не задумывался, откуда берется такая сила, от которой содрогаются основы еврейства во всей Польше и которая добралась теперь и до Вильны, этой твердыни гаона Элиёгу, и понемногу проникает и в Белоруссию тоже, даже в богобоязненный раввинистический Шклов…

2

Но и здесь тоже реб Йегошуа Цейтлин заметил, что затронул не ту тему, которую следовало бы. Уже задавая последние вопросы — один за другим, он вдруг увидел, что щеки реб Мордехая покраснели… И чем дальше он расспрашивал, тем краснее становился реб Мордехай. Теперь краснота уже залила его загоревший на солнце лоб… Чтобы скрыть свое смущение, реб Мордехай взял в свой здоровенный кулак дымно-черную, кое-где поседевшую бороду, притянул ее к носу и принялся нюхать ее с миной отвращения на лице, как нюхают смолу. Потом стал смотреть на кончик своей бороды, как будто в ней было что-то интересное.

— Это, — произнес реб Мордехай, отпуская свою бороду, но все еще избегая смотреть реб Йегошуа Цейтлину прямо в глаза, — это я… Хочу сказать, что в этом я не слишком большой знаток. Но… в вашей Вильне, кажется, преувеличивают. Судя по тому немногому, что я знаю, учение Бешта далеко от невежества, как Восток от Запада. Это вообще две разные вещи. Такая же разница, как между законом и милосердием, между разумом и чувством. И, кроме того… с тех пор как Бешт скончался, его хасидизм возвысился и просветлился благодаря сотням умных голов и горячих сердец его учеников…

Теперь реб Йегошуа Цейтлин ясно увидел, что он и здесь допустил ошибку, может быть, еще худшую, чем в своей попытке похлопотать за реб Ноту Ноткина… Он ввалился, как в чужой дом — новый гость, неосторожно высказывающий свое мнение о другом госте, неподходящее мнение… И оказывается, что обиженный — родной дядя хозяина. Хм… реб Мордехай, видать, сам был захвачен этим «учением». Заразился от приплясывающих во время молитвы и погружающихся в микву хасидов. Да-да-да…

Чтобы загладить неприятное впечатление, реб Йегошуа Цейтлин очень медленно, глядя реб Мордехаю прямо в глаза, заговорил о том, что он сам не принимает здесь ничьей стороны. Пока… Но вот в последние несколько лет он почти все время находился на русско-турецком фронте, где получал немало писем из Белоруссии и Литвы от ученых евреев и раввинов, и из Шклова тоже. В этих письмах содержались буквально доносы в духе нечестивца Амана на «секту», то есть на хасидскую ересь, которая завелась повсюду. И в этих письмах его просили, чтобы он, реб Йегошуа Цейтлин, как влиятельный еврей, «приближенный к царству», как называли его авторы этих писем, выступил бы с призывом к бойкоту «секты»… До сих пор он ни в коем случае не хотел этого делать. Объяснение своему отказу он давал такое, что он, мол, находится далеко и оторван от тех мест, где разворачивается этот конфликт, а потому ни на кого не может положиться, не выслушав мнение противоположной стороны… Таков закон! Но теперь, когда он возвращается в Белоруссию, чтобы поселиться в Устье, неподалеку от Шклова, он больше не сможет откручиваться от ответа при помощи подобных объяснений… Ему придется определить свое отношение к этому спору. За или против. Поэтому-то он и расспрашивает, хочет узнать мнения всех, а поскольку реб Мордехай приехал из того самого места, где находится источник, можно сказать, где весь этот хасидизм когда-то возник… то пусть он на него не обижается.

Реб Мордехай больше не сжимал свою бороду в кулаке. Лоб его разгладился, лицо просветлело, и он испытывающе посмотрел на реб Йегошуа Цейтлина широко открытыми синими глазами, так сильно напоминавшими глаза Эстерки, его красавицы дочери.

— Со мной, — сказал успокоенный реб Мордехай, — едет в Петербург один важный приближенный князя Чарторыйского, учитель, занимавшийся с его детьми математикой, реб Мендл Лефин[131] его зовут, или Сатановер.[132]

— Ах, этот! — перебил его реб Йегошуа Цейтлин, и его холодные глаза вспыхнули. — Как же, как же, я наслышан о нем! Он пишет большое предисловие к книге «Путеводитель растерянных»[133] Маймонида…

— А саму книгу «Путеводитель растерянных», — подхватил реб Мордехай, — он заново переводит легким, понятным языком Мишны. Первая часть уже готова… Вам, реб Йегошуа, стоит с ним познакомиться. Он тут живет вместе со мной на одном постоялом дворе.

Пусть реб Йегошуа Цейтлин его спросит. Так будет лучше. Мендл Сатановер не принадлежит к числу последователей Бешта. Но голова у него хорошая и ум ясный, и он считает, что мудрость Торы нужно изучать не только для себя, но и нести их всему народу. Пусть всем от них будет светло, даже латутнику,[134] водоносу, любому неучу. Так учил Бааль-Шем-Тов… Но к чему все эти предисловия? Вот я сейчас пойду позову его сюда. Так будет лучше…

И реб Мордехай Леплер легко поднялся и двинулся к двери.

Его остановил сильный шум. Шум нарастал, были слышны лязганье оружия и цепей, рыдания женщин. Вместо того чтобы выйти из комнаты, реб Мордехай бросился теперь к двойному зимнему окну и распахнул форточку. К нему подбежал реб Йегошуа Цейтлин и тоже выглянул на улицу.

3

Мимо постоялого двора русско-польская милиция в треуголках и грязных солдатских мундирах гнала кучку арестованных евреев. Двое арестантов были избиты в кровь, они шли с перевязанными головами, руки их были закованы в кандалы.

По грубым сапогам или валенкам, обвязанным снаружи мешковиной, и по нелепым хламидам, подпоясанным веревками, реб Мордехай Леплер сразу же распознал, что это местечковые извозчики; те же самые, что в Лепеле и Витебске — в городах, которые так ему близки и дороги… За солдатами и арестантами тащились в толстых платках поверх чепцов несколько евреек, промерзших и неряшливых. Они рыдали и заламывали руки в толстых вязаных варежках.

— Что это может быть? — побледнел реб Йегошуа Цейтлин.

После бесправия всех людей и всех народов на войне эта сцена повеяла на него совсем особым бесправием: бесправием евреев в Белоруссии, в его Белоруссии…

Но реб Мордехай Леплер даже не ответил, он рванулся от окна к двери.

— Погодите! — только и сказал